Алан Черчесов - Дон Иван

Что ж, поделом Фортунатову! Человечек он был так себе и, если честно, немногого стоил.

Тем ценнее его бесценные книги.

А теперь – идите-ка на хер! Ты, она и шесть миллиардов живых. Отрекаюсь от вас со священным злорадством. Обрекаю всех вас на невыносимость любви.

В этом М. Ф. обитал Мефистофель. Я набрал телефон и сказал:

– Ты, возможно, права.

– Смирение – вот что мне нужно, – ответила молодая вдова. – Послушница – это мне очень подходит. Я же только и делаю, что все время слушаю, слушаю, слушаю… А там буду слушать его одной лишь послушной душой.

– Хорошо, – сказал я. – Отвезу тебя в монастырь после сорокадневных поминок.

В голове у меня был туман. На голове шевелились рога – словно кто-то приставил к затылку два растопыренных пальца. Тут я кое-что вспомнил.

– Как он назвал ее? Фотографию, где стоит рядом с тобой вверх ногами? Море, пляж, песок, солнце…

Мария немного подумала, и по заминке дыхания я услышал, как она улыбнулась.

– “Атлантиде – Монпарнас”. Правда, здорово?

Я повесил трубку. Чего у покойника не отнять, так это умения каламбурить. “Атлант и Демон есть Парнас”. Нехилая формула.

Я был пьян и несчастен, как человек, похоронивший лучшего друга. Или как человек, уничтоженный своим самым лучшим врагом. Я был пьян, и у меня было чувство, что туда, на вершину Парнаса, Фортунатов и был вознесен. На чем-то другом петля бы его не срослась.

А еще я знал, что там, на Парнасе, Атлант навсегда и останется – даже если его захотят оттуда низвергнуть шесть миллиардов послушников, сонмища демонов и саранча пожирающих жизнь сатанят.

Если спросят, был ли у Дона Ивана когда-либо друг, я честно отвечу, что не было. Зато был у меня тов. Фортуна…»

– Бедный джокер! Несчастный ты мой перевертыш. Мне тебя очень жаль.

– Это еще почему?

– Потому что в тебе оно так болит.

– Что – оно?

– Всепрощение. Всеупрощение. Всепонимание. Всепереплетение.

– Не болит – угнетает. А еще угнетает, что никого оно не гнетет.

– Зато колет в самое сердце. Отличный рассказ. Если роман не получится, у тебя уже есть отличный рассказ.

– Но не рассказ о любви.

– Да Бог с ней, с любовью! От нашей с тобой не убудет и без ненаписанной книжки.

– Как же тогда Дон Иван?

– Отпусти ты его уже с миром!

– Придется рвать с мясом: увяз по макушку во всепереплетениях.

– А по-моему, он изменился, и к худшему. Я его плохо вижу. Какая-то схема, скелет. Вот Фортунатов – живой, хоть и умер.

– Он джокер. Играет чужого, а значит, и всех понемножку. В том числе ту, кого пока нет.

– Ты про Анну?

– Для нее он опробовал жанр письма с того света.

– А есть вариант, что она не умрет?

Его-то как раз давно нету, молчу хмуро я, не понимая, куда она клонит.

– Я тут подумала: что, если Анна погибнет не наяву, а в романе? Не в твоем, а, например, Фортунатова. Пусть умрет лучше автор – не ты, а Матвей. Он и так у тебя уже умер, но как-то напрасно. Дай ему оправдаться.

– Что ты имеешь в виду?

– Предположим, что образ, созданный им, оказался сильнее него самого.

– Галатея пинком отправляет Пигмалиона к праотцам?

– Разве не это мы видим в реальности? Создатели тлеют в могилах, а их персонажи живут. Только теперь у нас вместо реальности будет роман.

– Он всегда у нас вместо реальности. Хорошо б сочинить тот роман, где вместо романа – реальность.

– А где тогда сам роман?

– Исчезает, едва рассказавшись. Испаряется, словно туман, – ни бумаги, ни пепла. Лишь эхо, в котором реальность узнает какую-то тайну и меняет свой смысл, вкус и цвет. Роман улетучился, но не потерялся. Наоборот, отыскался в реальности – смыслом, вкусом и цветом.

– Навязал ей предсмертную волю?

Я жадно кивнул:

– Роман-завещание. Роман-всепрощение, всеприговор.

– Ну и кто его нам напишет?

– Случай. Нечаянность. Сон.

– Снова сплошь знаменитости. А я понадеялась было на мужа…

Но у мужа куда-то пропали слова.

Лай. Стоп-кадр. Затемнение. Время.

Время. Лай. Высветление кадра. Севилья.

Одиночество. Память. Слова.

«А сейчас – еще самую малость терпения: из загашника я вынимаю последнюю часть компромата. Дайте памяти вычистить грязь из-под скребущих по сердцу ногтей. Осталось всего ничего, и появится Анна. (Когда я еду обратно из монастыря, она в аккурат на подлете из Гамбурга, где прочитала доклад, и теперь возвращается, чтобы закончить отчет по своей стажировке. В Москве пробудет три месяца и меня, как всегда, не увидит. Но круги стали у́же. Иногда мы даже сидим в одном кинозале, кафе, покупаем книги в одном магазине или толчемся у входа на ипподром. Старушка-судьба нацепила очки и усердно плетет свое кружево. Стежки и узоры становятся мельче и тоньше.)