Дмитрий Добродеев - Путешествие в Тунис

Алеха мчал, а в плюшевом салоне «шевроле» звучал спокойный голос саксофона. Стэн Гетц вел ту же линию, что десять лет назад в квартире маршала на Фрунзенской. Под эту музыку Алеха не рассчитал вираж: его машина пробила парапет и погрузилась в воды сан-францисской бухты.

— Ну что ж, — я выпрямился, налил два стакана «мартини» и сказал:

— Так выпьем же за тех, кто героически погиб за нашу Родину. Нехай им пухом будут все хляби и пески планеты! — На дне стакана я видел Леху Пряхина, который погружался в воду, сжимая штурвал и выпуская пузыри последней жизненной энергии, — под звуки невыразимой му…

Злосчастная судьба закинула меня во Франкфурт 15 сентября. Я вышел из центрального вокзала уже под вечер. Окинул ошалевшим взором площадь, пошел через трамвайные пути на Кайзерштрассе. Как мне сказали, место встречи совсем недалеко. Мне надо передать Павлунчику дорожный кофр и получить увесистый пакет башлей. Такая вот задача.

Рука сжимает ручку кофра. Глаза направлены в толпу — пучками из линз глазного дна — выискивают физиономию того, кто должен зваться Павлунчик… Где ты, продажный чех?

На перекрестке Кайзер и Мозельштрассе. Мелькают лица — воров, барух и наркопублики. Пучок внимания скользит по нищим, по убогим, по азиатам… от запаха мочи и красного винища в ноздрях слегка пощипывает.

А на моих японских? Наручная болванка с компьютером, тремя болтами и альтиметром показывает: семь вечера, ку-ку. 15 сентября. Злопамятного 93-го… Проклятый Франкфурт, почто сюда? Ладонь сыреет, я ставлю кофр между ног, закуриваю.

В потертом черном кофре — завернутая в тряпки, в трех целлофановых пакетах — жестянка с красной ртутью. Обогащенный литий. Открытие советской оборонки конца 80-х КБ Морозова. Одной такой жестянки достаточно для пары дюжин миниядерных устройств. Размером в пачку сигарет. Вот так-то, господа капиталисты!

Однако уже пора… Где ты, пиндюк Павлунчик? КБ Морозова мне заплатило тыщу марок, чтоб я тебе, блин, передал… А там — арабам, персам иль китайцам — едино. Ведь некоторые говорят, ее не существует в природе — красной ртути… Не существует, значит, нету и меня — майора Костюкова. Ушедшего из органов по состоянию здоровья. Пригретого в КБ Морозова… — Спасибо, гендиректор, отец родной! — Закуриваю снова. Крутой дымок уходит с ветром прочь — на Мозелыштрассе.

— Мужик, есть закурить? — заросший бомж на тротуаре. Сложил в подобие улыбки беззубый рот. Я поворачиваю спину: «пошел!» Уже темнеет, а этот, блин, Павлунчик… Шашлычный запах вырвался из близлежащей лавки, напомнил: давно не жрал! Слюна заполнила защечное пространство.

Иду к киоску турка: «Вот это!» — Он режет тесаком шмотки баранины, кладет в лепешку, туда же лук и перец. Зажавши кофр коленями, вгрызаюсь в донер-кебаб, жую, голодный пес. Бараний жир стекает на плащ. Я вытираю платком, давлюсь. Какая недиетическая пища! Желудок не принимает донер и начинает дергаться… Лучи из линз хрусталика — в толпе: да где же ты, Павлунчик? Обогащенный литий ждет тебя, проклятый чех! — Нечеткими шагами — на угол Кайзер- и Мозельштрассе. Японский хронометр — уж восемь вечера. Почти темно.

— Эй, шеф! — проклятый бомж на тротуаре не унимается. — Не твой ли клиент — того? — Чего? — тот разевает беззубый рот, указывает перстом на тротуар. На тротуаре — лужа крови. Довольно свежей, пузырчатой. Затем — дорожка из капель и снова лужа. От места, где я стою, до перекрестка, уходит за угол.

Иду по следу. Там много крови, и за углом — протяжный вой сирены. Мигалка крутится, толпа зевак. Я подбегаю и вижу только башмаки: «его» суют с носилками в автомобиль. Неужто Павлунчик?

Рывок, и кофра в руке нема: проклятый бомж бежит на всех парах с бесценным кофром в подворотню. Я рву за ним, скольжу на луже крови, и мордой — в выступ дома. Мой фокус зрения ломается. В зубах — завязла соленая кровища, моя, и едкий донер-кебаб поднялся к пищеводу. Видать, пробила судьба разведчика!

Шатаясь, вдоль стены, бегу за ним в проход: здесь красные огни и подозрительные лица… Где бомж проклятый? Без кофра мне не жить! Куда теперь? Над жизнью, как над Кайзерштрассе, завис ночной туман. Хрен разберешь, чего там кроется. За поворотом. Однако, проморгавшись, увидел: за поворотом — храм любви. Пора на приступ!

Немытым турком я проскользнул в вонючий эрос-центр. Донер-кебаб мотался в перегруженном желудке, и едкая изжога сходила пеной с губ моих.

Темно и сыро. Придерживаясь рукой за стенку, поскальзываясь и матерясь, я пробираюсь сквозь вестибюль, спускаюсь по лестнице направо. Еще направо. Навстречу сексуальной вспышке.