Паскаль Киньяр - Салон в Вюртемберге

«Мне плохо. Я сейчас потеряю сознание», – бормотал я, пытаясь встать, пытаясь выбраться В проход. Я встал – и рухнул наземь.

Я почувствовал легкие шлепки по лицу и открыл глаза: Жанна хлопала меня по щекам. Надо мной склонилась Изабель. «Изабель!» – прошептал я и сделал попытку подняться. Амьен придерживал меня за плечи. «Он играет на виоле да гамба!» – объяснял он министру, который стоял рядом с сочувственной миной. Ибель прищурилась, улыбнулась мне, исчезла из виду. Уже потом я узнал, что, падая, опрокинул целый ряд стульев, скрепленных деревянным брусом, и оборвал провод микрофона. Из-за короткого замыкания спектакль пришлось остановить, Амьен и Изабель – чтица, светская дама в профессорской мантии – поспешили ко мне на помощь.

После этого мы увиделись не сразу: я уехал в долгое, двухмесячное концертное турне. И только по возвращении, в январе 1979 года, мы с ней встретились при посредничестве Амьена. Свидание было назначено в кафе «Драгун» ранним утром.

Я толкнул дверь, вошел, и меня тут же замутило от запаха плавленого грюйера. В дальнем углу, напротив двери, я увидел фигуру в бежевом английском плаще, которая делала мне знаки. Это был старый мужской «Burberry's» из непромокаемой ткани, с подвернутыми рукавами. У меня замерло, почти остановилось сердце. Как все странно! Она сидела в сорока – пятидесяти шагах от меня, а я с трудом узнавал ее; но меня потрясла даже не эта способность – или неспособность – узнавания, легкого или затрудненного, а другое: нахлынувшее ощущение невыразимой близости, взгляд, который был мне дороже всего на свете, а главное, это притяжение, это родство, это тело, а вернее, лицо, которое манило к себе, привораживало, и это было такое мощное, такое властное чувство, что мне пришлось, добираясь к ней через зал, подавить в себе сумасшедшее желание бежать прочь со всех ног.

Она сидела на банкетке, держа стакан виски в обеих руках – сомкнув пальцы обеих рук на стакане. Я сел напротив. Взглянул на нее. Она была бледна. Мы оба не произнесли ни слова. И заговорили только тогда, когда снова начали слышать неразборчивый гул голосов, наполнявший кафе. О том, чем она занималась, что с ней стало, о том, чем я занимался и что стало со мной.

Она бледнела все сильнее и сильнее. Выпила три порции виски подряд.

«Пойдем отсюда!» – вдруг предложила она.

Мы встали. Она торопливо вышла, а я задержался, чтобы расплатиться за кофе, три виски и свой заказ – кусок ананасного торта: сам не знаю, как у меня хватило присутствия духа углядеть на стойке, при входе в зал, это фирменное, с виду очень соблазнительное изделие, которое я даже не успел попробовать.

«А ты ужасно постарел! – сказала она, когда мы шли по бульвару Сен-Жермен. – Волосы С проседью, морщины, лысина, – совсем никудышный стал!»

Казалось, ей приятно говорить о моем старении. Стоял январь – теплый, со всеми признаками осени. Слабое солнце едва светило. Я предложил ей посидеть в маленьком унылом скверике па углу улицы Аббатства.

«Вот уж не думала, что когда-нибудь опять унижу тебя, – сказала она, – и это не делало меня счастливее!»

Я взял ее под руку, и мы перешли улицу. Дойдя до сквера, мы сели на скамью.

«Я сейчас в обморок упаду, – сказала она. – Меня в жар бросает».

На улице было градусов десять тепла.

«А ну-ка пойдем», – сказал я.

И потащил ее в церковь Сен-Жермен. Я уже давно определил, путем экспериментов на самом себе, что надгробия меровингских королей автоматически снижают кровяное давление на два-три пункта.

В церкви было холодно; я совсем забыл, что она достает мне до плеча; она шла понурившись; потом, протянув руку, потрепала меня по волосам.

«Карл, ты совсем старик», – повторила она с откровенностью, которая, честно говоря, не слишком меня порадовала.

Я был сильно взволнован; в нефе стоял запах пыли и Бога – иными словами, пресный запах ладана. В ее жестах угадывалось желание. Эти пальцы, эти глаза все еще хотели меня, а может быть, это я все еще хотел их, как бы сильно они ни изменились, какими бы чужими ни выглядели.

«А ты тоже постарела, – со смехом шепнул я ей на ухо. – Совсем развалиной стала…»

И притянул ее к себе.

«Негодяй!» – воскликнула она.

«Потаскушка!» – парировал я.

И мы рассмеялись. Мы смеялись, как в былые годы. И долго обнимались в полумраке. Даже захоти я скрыть свое желание, мне бы это не удалось.

«Идем», – сказала она.

И мы отправились к ней. Она давно развелась с Жаном, который оставил ей роскошную квартиру на авеню Ла Бурдоннэ. Этот третий развод обеспечил Изабель огромное состояние, в обмен на которое ей пришлось отдать Жану двоих своих детей, – она ужасно страдала от разлуки с ними. В общем, она родила пятерых детей, а жила одна. Сенесе был прав: она пила беспробудно. Было только девять часов утра, а она успела уже осушить три или четыре стакана виски. Ее дыхание отдавало спиртным. Она еще была красива, стройна и держалась по-прежнему прямо, разве что слегка располнела. Но глаза сохранили былую, яростную синеву.