Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер (Журнальный вариант)

В амбулатории все двери, окна были настежь, сквозняк шумно перелистывал пестрые страницы газеты на столе, но крепкий запах йода и на сквозняке держался стойко.

Фельдшер велел Панюкову снять сапоги, носки и закатать повыше брюки. Не приближаясь к нему, не вставая и откинувшись на спинку стула, словно страдая дальнозоркостью, фельдшер разглядывал опухшие, покрытые красными и розовыми пятнами ступни и икры Панюкова. Наконец спросил:

— Ты босиком ходил?

— Прошлым летом ходил, — старательно припомнил Панюков. — Все то лето жарко было… Зимой не ходил, и весною не ходил, и сейчас не хожу.

— Прошлым летом ходил… — повторил фельдшер с угрозой. — Ты в хлев к своей корове босиком ходил?

— В хлев не ходил, не помню. Я возле дома босиком ходил и по дороге…

— Ты в район ездил? В пытавинскую баню ходил, или ты дома моешься?

— В пытавинскую не ходил и в городскую не ходил, — медленно ответил Панюков, боясь забыть и пропустить что-нибудь важное. — И дома у меня давно нет бани: печка там, зараза, развалилась… Я мыться в Котицы хожу, к Сутеевой; она мне баню топит за молоко.

— Еще кому она топит? Шабашникам приезжим топит? Охотникам?

— Да никогда! Она подозрительная, приезжих на порог не пустит. И не бывает в Котицах приезжих. Охотники когда, то у меня живут, им не до бани…

— Тогда не знаю, — сказал фельдшер с облегчением. — Я уж подумал: рожа , а так — не знаю. Может, инфекция, может, экзема или нервная болезнь, хотя с чего бы тебе нервничать, ты на отшибе сам с собой живешь.

— Я и не нервничаю, — убежденно согласился Панюков. — Так что же это у меня?

— Я говорю: не знаю. Может, и рожа, говорю, а может, аллергия. Я здесь диагнозы не ставлю.

— Где ты их ставишь?

— Нигде, — ответил фельдшер. — Я банки ставлю, я горчичники тебе могу поставить, а за диагнозом тебе надо в Пытавино или еще куда подальше: в город, в саму Москву… Это — смотря как чешется.

— Смертельно чешется, — признался Панюков и осторожно пошевелил красными пальцами ног.

— Если смертельно, то в Москву. Возьмешь в облздраве направление…

В окне возникла лилово-розовая копна Лики.

— Ах вот ты где! — изумленно вскрикнула Лика, будто бы это было для нее новостью. — Он ждет, а ты расселся тут, даже разулся!

— В общем, ты понял, — сказал на прощание фельдшер и, не дожидаясь, когда Панюков наденет носки и сапоги, потянулся к столу за пестрой и истрепанной газетой.

УАЗ уже рычал, постреливая выхлопами, возле крыльца администрации; длинная и узкая фигура Игонина раскачивалась на крыльце с мерной нервностью, как антенна на ветру; Лика с Панюковым уже бежали виновато, и Лика, задыхаясь на бегу, спешила сообщить:

— …Когда он, я про фельдшера, на похороны ездил в Хнов и три недели его не было вообще…

— И что?

— …У меня такой нарыв вспух, здесь, на руке… — И Лика на бегу взмахнула правой полною рукой. — Болит, стреляет, т и кает, температура — тридцать девять; ну, думаю, сейчас вся заражусь, помру…

— Так ведь живая!

— …Ты не перебивай. Мне тогда Кругликова, которая в Пытавине, в автоколонне раньше работала…

— Я помню Кругликову….

— …Она мне ниточку специальную заговорила.

— Какую нитку? — ничего не понял Панюков.

— Красную, шелковую, мулине… Заговорила, пошептала, полизала языком немножко — и мне на руку здесь вот повязала, и говорит: носи и не снимай и все пройдет.

— И что?

— И все прошло! В Пытавине, ты не ленись, зайди к Кругликовой.

— Где ж мне ее искать? — ответил Панюков и, подбежав к УАЗу, поспешил забраться в кабину.

Игонин не дал ему сразу закрыть дверь, облокотился о дверную рамку и, согнувшись, сказал:

— Два часа дня сейчас, значит, московский поезд был двадцать минут назад. Пацан подождет на станции, но ты — сразу к нему и никуда не заезжай, а то неудобно, если долго будет ждать…

Панюков молчал. Игонин покусал тонкую нижнюю губу и, отвернувшись, спросил:

— Слушай, а что это твой Вова угрожает: не дам тебе машину — не отмоюсь? Зачем он так? Мы же здесь все свои.

— Он не мой Вова, — ответил Панюков. — И я не знаю, какие у вас с ним дела.

— Ладно, едь… И между прочим. Скоро работа будет.

— Когда?

— Недельки через две или одну, может, и раньше… Ты будь готов.

— Ночная?

— Естественно.

— Я понял.

Игонин закрыл снаружи дверь кабины и с горделивой страстью, словно цыган — по крупу лошади, похлопал по нагретому кузову автомобиля.

Недолго разгоняясь, УАЗ был вынужден притормозить: улица поднималась в гору. Он полз вверх по промоинам, переваливаясь из стороны в сторону, и голову Панюкова мотало влево-вправо… Едва УАЗ преодолел подъем и прежде чем свободно покатился дальше вниз по спуску, Панюков увидел справа от себя в окне женщину в желтых резиновых полусапожках, и, пусть она шла и не навстречу, он узнал ее шляпку, похожую на разрезанный пополам футбольный мяч, узнал и спину — сутулую, с опущенными узкими плечами. Обогнав ее, УАЗ резво покатил вниз с горы, и Панюков до боли в шее обернулся…