Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер (Журнальный вариант)

Гера измучился; он оторвал взгляд от экрана и огляделся, быстро моргая уставшими глазами. Две строгие старые женщины в тугих платках смотрели на него со стен, и он вдруг рассмеялся: новая мысль сверкнула в мозгу, как выуженная рыбка над солнечной поверхностью воды, и показалась ему смешной. Он вернулся к «трепотне», поставил точку после глазах и принялся записывать свою смешную мысль:

«Слушай, а может, ты у нас — сектантка? Может, в одной жизни ты — со мной, другую жизнь посвятила секте? Тогда вопрос: в чем твоя вера? Только лишь в том, что все телевизоры надо выкинуть на помойку? Только лишь в том, что общаться эсэмэсками невежливо, а смайлики — и вовсе неприличны? Только лишь в том, что интеллигенция у нас в стране стала народом священников и скоро будет рассеяна по миру? И если уж ты сектантка, то почему меня не обращаешь? Я ведь тебе не чужой…»

Гера вновь встал из-за стола и вновь, взволнованный, заговорил вслух:

— Нет, если обращаешь, то, пожалуй, обращаешь. Не так, как всех, кого, допустим, ты обращаешь. Ты обращаешь меня медленно и постепенно, подчиняя себе и обволакивая своей любовью, как паучиха — клейкой паутиной… вот только не надо сейчас на меня обижаться. Меня, я думаю, по-другому обратить и не получится. Это лишь только дураков обращают, собрав в кучу, проповедями с завываниями. Умного надо по-другому, умного надо по-умному — по малой капельке, словно бы и незаметно. Это не я так думаю; я думаю, что ты так думаешь; ты так сама с собой решила. По-моему, ты неправа. Умному лучше все сразу высказать, в глаза — и он поймет. — Мысль о Татьянином сектантстве оставалась смешноватой, поскольку он не слишком верил в справедливость этой мысли. — Нет, я не утверждаю окончательно, будто бы ты — сектантка. Это я так, к примеру, так подумал…

Гера зевнул и вновь уселся за компьютер. Перебирая клавиши, перебирал в уме другие жизни, которыми могла бы жить Татьяна, когда она не с ним… Вспомнил разговор, последний перед бегством в Сагачи, и был он об армейских нравах.

Татьяна говорила чеканными и туго связанными меж собой словами: «Пока все будут обсуждать, можно ли убивать, калечить, унижать живого человека, пока все будут утверждать, что эта мерзость в армии была всегда, — там не изменится ничего… Но вот как только преступление против солдата перестанет считаться преступлением против личности и будет считаться преступлением против государства, все изменится мгновенно. Как только издевательство над солдатом признают покушением на армию, то есть на государство, всю эту дедовщину скрутят быстро, дедов-садистов вытравят как крыс. — И Гера вспомнил, как брезгливо сузились холодные глаза Татьяны, когда она продолжила тот разговор. — Если у нас ты хочешь что-то изменить к лучшему для всех или чего-нибудь добиться для себя, доказывай и убеждай, а то и ври, что это нужно не тебе, не людям, но государству. А если людям или одному тебе — считай, что это никому не нужно. Если б младенцы, когда вырастут, не были нужны зачем-то государству, у нас младенцев можно было бы с капустой жрать…»

Гера поежился, словно бы заново услышав это жрать, и, ощутив на горле холодок подступающего утра, записал:

«Но вдруг — другого рода вера? Не секта, а организация? Вот мой отец сказал однажды, что с государством бодаться бесполезно, но не похоже, чтобы и ты так считала. И я теперь подумал: может быть, ты втайне от меня бодаешься с государством? Жаль, забыл хорошее местное слово, забыл спросить о нем у Панюкова… — Гера внезапно вспомнил это слово и рассмеялся радостно, стер все после подумал и вместо стертого вписал: — Может, ты втайне от меня брухаешься , как здесь в народе говорят, с государством? Ты у меня — подпольщица и городская партизанка или что-то в этом роде? Что ж, это извиняет твою скрытность. И объясняет мне твою потребность таскаться по Москве с бирюльками. И, как теперь я понимаю, это и не бирюльки вовсе, а прикрытие. И все же — пусть ты все скрываешь от меня, чтобы, допустим, уберечь меня, — лучше б сказала мне про все как есть. Если, конечно, твои вожди тебе не запрещают. А если запрещают говорить, скажи им обо мне и объясни. Они должны понять…»

Гера пусть смутно, но болезненно вообразил себе этих угрюмых молодых вождей, возненавидел их всей силой своей ревности, решительно выделил и стер все, что успел записать о них и об их предполагаемой организации, и ему сразу стало до того легко, словно простым касанием клавиш он удалил и саму организацию, и ее вождей, как если бы вожди и их организация до той секунды впрямь существовали.