Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер (Журнальный вариант)

Можно бы было приподнять и починить штакетник, да и давно бы починил, если б не тайная надежда приподнять и починить его не просто так, а по особенному, радостному случаю, когда-то специально оговоренному с Санюшкой.

После того, что с ней случилось в Сагачах, Саня избегала даже нечаянных встреч с Панюковым. И вдруг сама заглянула к нему в сон. Ни слова не сказала, поманила и ушла к себе. Проснувшись утром, Панюков сразу отправился в Селихново. Он был уверен: Саня ждет его, но где ждет и когда, не знал.

Был конец апреля. Днем солнце прогревало землю так, что она растапливалась в масло, и всякий раз казалось, что настало лето и что оно теперь навеки. Но наступала ночь, подкрадывались тучи, ныла мгла, снег лип к окнам, и утром всякий раз казалось, что конца зиме не будет.

Утро было сырым и серым. Селихново встретило Панюкова сугробами и тишиной. По глубокому снегу, липнущему к голенищам, он зашагал вглубь поселка. Не встретил ни души, ни звука живой жизни не услышал. Вспомнил: воскресенье, и решил, все еще спят. Скрип его сапог в тишине был слишком громок, и Панюков побрел помедленнее, стараясь никого не разбудить. Замедлив шаг, он смог подробно оглядеться, а оглядевшись, вмиг вспотел, потом и вовсе встал столбом посреди улицы.

Выпавший ночью свежий снег был уже везде протоптан, все калитки были заперты снаружи, и двери были заперты какая на засов, какая на щеколду амбарными висячими замками. Глубокие следы, сходясь, сплетаясь, путаясь в снегу, вели к конторе, тоже запертой снаружи. Вокруг конторы снег был весь истоптан, а у крыльца ее — расквашен автобусными шинами, следы которых тянулись вдаль по улице и уходили под гору, в сторону шоссе; их по всему пути сопровождали следы сапог, сапожек и галош, и в путанице их, наверное, терялись и следы Сани.

Что-то заставило всех разом поутру проснуться, запереть дома; подобно перепуганным воронам, сбиться в стаю, сняться с места; что-то случилось небывалое… Панюков понюхал воздух. Привычно, нетревожно пахло стылой влагой и опилками. Он настороженно вгляделся в небо. Белое солнце еле сочилось сквозь пасмурную хмарь. Внезапно где-то возле трехэтажки взревел и сразу смолк мотор мотоцикла. Черные птицы, вскричав, сорвались с водонапорной башни и закружилась над Селихновом; во всех концах поселка залаяли собаки. Мотоцикл вновь взревел, вновь смолк, закашляв, и Панюков подался к трехэтажке.

Бывший одноклассник Панюкова Грудинкин яростно бил и бил подметкой сапога в педаль акселератора, пытаясь завести свой Иж.

«Помочь?» — окликнул Панюков.

«Попробуй, — отозвался Грудинкин, — вдруг у тебя сапог счастливый».

Панюков завел мотоцикл со второго удара.

«Вот я и говорю: сапог счастливый», — сказал Грудинкин.

«Где все? — спросил его Панюков — И что это такое происходит, я не понимаю?»

«Двадцать седьмое же сегодня», — ответил Грудинкин.

«И что?»

«Да Пасха же. Все и пошли в Корыткино, на кладбище».

«И ты на кладбище?»

«Ну да. Я бы там первый был, да Иж, гад, все никак не заводился…»

«И я с тобой».

«Садись, только пакет возьми, будешь держать».

Грудинкин снял с руля и передал Панюкову полиэтиленовый пакет с чем-то горячим.

«Что это в нем?» — спросил Панюков, усаживаясь за спиной Грудинкина.

«Яйца там, как положено».

«Что-то они горячие».

«А там еще котлеты; я вчера нажарил, а сегодня разогрел. Не есть же их холодными».

Разбрызгивая снег, буксуя в нем, виляя, то и дело норовя свалиться набок, старенький Иж все же довез Грудинкина и Панюкова до Корыткина.

Слезая, Грудинкин выругался и пообещал: «Продам я его. У нас тут один новый поселился — узбек, таджик, не знаю. Все ноет мне: продай, продай… А и продам».

«Ну и продавай», — ответил Панюков, входя в кладбищенскую рощу.

Он убедил себя, что встретит Саню у могилы ее тетки, но где могила, он не знал. Пройдя вглубь кладбища, встал и огляделся. Сквозь слюдяной полупрозрачный занавес, казалось сотканный из пасмурного воздуха и березовых стволов, среди замусоренных черных кустов и куч засохших веток, среди заброшенных сугробов с торчащими в снегу крестами из железной арматуры или со звездами из жести поверх фанерных пирамидок то тут, то там были видны живые люди, обставшие могилы своих близких. Панюков направился к ближайшей.

На скрип его сапог обернулись братья Петр и Алексей Красильниковы с матерью.

Узнав его, Красильникова удивилась: «Елизавету разве, твою мамку, мы схоронили не в Пытавине? Или я что-то забываю?»