Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер (Журнальный вариант)

— Что молчишь? — спросила Татьяна.

Гера ответил:

— От волнения.

— Это хорошо, — сказала она, как показалось ему, недовольно.

— Что-то ты хмурая.

— Я плохо спала.

— И я почти не спал, — вот тут бы и сказать: «Ты мне сегодня снилась», но не успел, услышав:

— Что ты все о себе да о себе?..

Обиделся и мстительно спросил:

— Как там твой Леша Сбруев? — но тут же попытался все поправить: — Я шучу.

В ответ молчала. И он молчал, кляня себя.

Официантка на всю громкость включила радио. Заныли цыганские скрипки, запели хором цыгане. Зажав свободное ухо ладонью, Гера услышал голос Татьяны — ровный, отчетливый и неживой, словно бы и не ее, а той, автоматической , что объявляет в ухо: «Абонент не отвечает»:

— Не знаю, как мой Леша Сбруев. Я моего Лешу Сбруева не видела с его защиты и о нем не вспоминала. Мой Леша Сбруев не звонит мне и передо мною не отчитывается…

Выкрикнул, как выдавил:

— Прости, я пошутил!

Легко отозвалась:

— Прощаю. Только потому прощаю, что шутить ты не умел никогда. И всякий раз, когда ты шутишь, мне за тебя бывает стыдно… Ну хорошо, рассказывай теперь, как ты живешь. Что ты сейчас поделываешь? У тебя там, как я слышу, танцы с самого утра?

— Какие танцы? Тут не танцы, я тут купил мясорубку и сейчас поеду назад. Я буду делать макароны по-флотски…

— Ты извини, но мне пора идти работать. Мне уже некогда — о макаронах…

Грохнула за спиной дверь, кто-то вошел в кафе; не оборачиваясь к вошедшему, перекрывая гром гитар, Гера крикнул:

— Я люблю тебя!

— Наконец-то, — устало ответила Татьяна. — С этого б и начал.

— Ну извини.

— Не стоит извиняться… Звони. Целую.

— Правда?

— Правда.

Оборвалось. Гера бросил телефон на столик и отвернулся к окну. Серая кошка шла по площади. Из-за ив показался автобус, и кошка, изогнувшись, бросилась бежать. Автобус, развернувшись, подрулил к вокзалу.

Он успел на этот автобус. Вновь солнце било в лицо, вновь было неловко пересесть. Гера прикрыл глаза рукой. Зачем она так? Обиделась, что он ревнует? Но разве это ревность? Он никогда ее не ревновал, ни разу… Даже тем утром, когда он вправе был задать вопросы, он ей не задал ни вопроса.

Тем зимним утром, еще рано, затемно, позвонили и сказали: найден, судя по паспорту, Максим, требуется опознать. Гера оделся молча вместе с молчаливыми родителями, но они его с собой не взяли, пожалели. Он остался дома один. Лежал одетый на постели и, будто в медленном кошмарном сне, спокойно, ровно думал, каково — войти под своды, где камень, цемент, кафель, сверху капает (ему навязчиво казалось, что там всюду капает), и заглянуть в лицо Максима… Кто-то постучал в окно. Он выглянул, и в свете уличного фонаря узнал Татьяну. Впустил. Она сказала: «Можно, я с тобой немного полежу?» Он удивился: зачем спрашивать? Легла, даже не сняв куртку, и попросила: «Только не трогай меня сегодня, хорошо?..» Лежала, и глядела в потолок, и ни о чем не говорила, а ему так хотелось ее тронуть, но — не посмел и был горд, что не посмел… Недолго полежала и ушла, едва стало светать, ни слова больше не сказав, не объяснив, как очутилась затемно в их Бирюлеве, вдали от своей Лесной, зачем приходила, зачем лежала и что все это могло значить?.. Вскоре вернулись родители. Мать, не снимая шубы, пряча лицо в шарфе, сразу прошла на кухню, там заперлась. Лицо отца было таким, как если б его кто-то грубо обругал, а он и не нашелся, что ответить. «Не он, точно не он, — сказал Гере отец, — но непонятно, как в его кармане оказался его паспорт. Украл, наверно, точно украл».

…Солнце жгло, Гера, зажмурившись, длил в себе прерванный телефонный разговор: «Обиделась из-за неловко сказанного слова, а я даже тем утром, когда мать плакала на кухне, а ты до этого ушла в хорошем настроении, ничем не объяснив свое появление, свое хорошее настроение, я и тогда не думал о тебе с обидой! Я и сегодня тоже вправе на тебя как следует обидеться, но я ведь на тебя не обижаюсь…»

Все же обида накрывала с головой, и Гера вспомнил, будто вынырнул: суббота.

Он встал и попросил водителя высадить его возле поворота на Селихново.

Шел по Селихнову упруго и улыбался встречным так, словно узнал о каждом все и каждого одобрил …

Достал на ходу из заднего кармана джинсов залежавшуюся там бумажку с адресом Лики, сверился с бумажкой. Перед подъездом трехэтажки запнулся ненадолго, огляделся неуверенно, переминаясь с ноги на ногу, и все-таки вошел в подъезд. Кошками пахнет, кем-то еще пахнет, а борщом пока не пахнет, отметил про себя насмешливо, всходя по сырой лестнице, но дело даже не в борще, а в том дело, о чем борщ: а он о том, что я мужик, а не щенок на поводке… Переступая через ящики с проросшей грязною картошкой, через коробки, из которых раздавался беспрестанный, ровный, словно провода под током, писк цыплят, протискиваясь между мотороллером и шкафом с запыленными пустыми стеклянными банками, он поднялся на третий этаж. Еще раз сверился с бумажкой. Звонка на двери не было. Он постучал.