Герта Мюллер - Качели дыхания

Цемента не хватало постоянно. Угля было предостаточно. Доставало и шлакоблоков, и песка, и щебня. Цемент же всегда заканчивался. Он уменьшался сам по себе. Цемента следовало остерегаться. Он мог превратиться в кошмар, мог исчезнуть не только сам по себе, но и в себе самом. Тогда сплошь все становилось цементом, и цемента больше не было.

Бригадир кричал: следить нужно за цементом.

Десятник кричал: экономить нужно цемент.

А когда ветер: нельзя, чтоб разлетался цемент.

А когда дождь или снег: нельзя, чтоб намок цемент.

Мешки для цемента — из бумаги. Бумага — слишком тонкая для мешка, полного цемента. Мешок можно нести одному или вдвоем, прижав к животу или ухватив за четыре конца. Потому что он рвется. Если мешок порвался, цемент уже нельзя экономить. Порвался сухой мешок — половина высыпается на землю. Порвался мокрый — половина пристает к бумаге. Ничего здесь не поделаешь: чем больше цемент экономят, тем больше цемента тратится. Цемент — надувательство, как уличная пыль, туман и дым. Он разлетается в воздухе, расползается по земле, липнет к коже. Повсюду его увидишь, но нигде он в руки не дастся.

Цемент нужно экономить, но когда имеешь дело с цементом, приглядывать следует за собой. Мешок несешь с осторожностью, но цемента становится все меньше. Тебя клеймят как экономического вредителя и фашиста, как саботажника и расхитителя цемента. От крика спотыкаешься и прикидываешься немым. А тачку с раствором нужно выкатить вверх по узкой доске — на подмости к каменщикам. Доска улетает из-под ног, и ты хватаешься за тачку. Можно улететь в небо, потому что пустой желудок поднимается в голову.

Чего добиваются те, кто охраняет цемент, своими подозрениями? У подневольного рабочего нет ничего, кроме фуфайки, то есть ватной одежды, на теле, чемодана и нар — в бараке. Для чего ему красть цемент? Цемент в самом деле уносят — но не как краденое, а как прилипшее дерьмо. Каждый день у тебя слепой голод, но ведь цемент не съешь. Ты мерзнешь или потеешь, а цементом не согреешься и не освежишься. Он возбуждает подозрения, потому что разлетается, бросается врассыпную и приклеивается, потому что он — серый, будто заяц, бархатистый и аморфный — исчезает без всяких причин.

Стройплощадка находилась за лагерем, возле конюшни, где лошадей давно не держали и стояли лишь пустые ясли. Для русских строили шесть домиков, шесть двухквартирных домиков — так нам говорили. В каждом домике — три комнаты. Но мы предполагали, что в каждом поселится минимум пять семей, потому что, когда ходили цыганить, видели бедность и истощенных детей. Девочки в легоньких голубеньких платьицах наголо острижены, как и мальчики. Все ходят строем попарно, держась за руки. Распевая героические песни, месят грязь возле стройки. Впереди и сзади топает грузная немая дама с недовольным взглядом, зад у нее качается, как корабль.

На стройплощадке было восемь бригад. Они копали ямы под фундаменты, подтаскивали шлакоблоки и мешки с цементом, процеживали известковое молоко и мешали бетон, заливали им фундаменты, готовили раствор для каменщиков, подносили его на носилках, подвозили в тачках на подмости да еще штукатурили стены. Все шесть домов строились одновременно: туда-сюда носились рабочие, в суматохе и неразберихе, а дело шло вяло. На подмостях виднелись каменщики, раствор и кирпич, но не видно было, что стены растут. Это самое досадное на стройке: можешь целый день приглядываться, но не увидишь, как стены растут. Потом, через три недели, они, замечаешь, вдруг высокие — должны же они были расти. По ночам, наверное, — сами по себе, как луна. Стены растут непостижимо, так же и цемент пропадает. А тобой помыкают всюду: только начнешь здесь — гонят туда. Затрещинами и пинками. Становишься изнутри отупелым и унылым, а снаружи — льстивым и трусливым. Цемент выедает раны в деснах. Открываешь рот — и губы трескаются, как бумажные мешки для цемента. Помалкиваешь и делаешь что велят.

Выше любой стены вырастает стена недоверия. В тоскливости стройки каждый подозревает каждого, что у того более легкий угол мешка с цементом, что он, щадя себя, эксплуатирует другого. Каждого унизили криком, заморочили цементом, обдурили на стройке. Самое большее, что скажет десятник, когда кто-нибудь умрет: Жалко, очень жалко. И сразу, следом, изменив тон: Внимание!

Надрываешься и слышишь, как выстукивает твое сердце: беречь цемент нужно, глаз за цементом нужен, промокнуть цемент не должен, разлетаться цемент не смеет. А цемент сам себя рассыпает, сам растрачивается, но в отношении нас он жаден беспредельно и ни за что нас не отдаст. Мы и живем как желает цемент. Это он вор, он нас украл, а не мы — его. А кроме того, от цемента становишься злым и цемент сеет недоверие — тем, что рассыпается. Цемент — интриган.