Елизавета Александрова-Зорина - Маленький человек

— Что случилось? — переспросила Василиса, и Лютый, сдавшись, прикусил язык.

— Тяжело тебе было в лесу? — спросила жена, чтобы сменить тему.

«Лучше, чем дома!» — закричал про себя Лютый, но вслух пробормотал:

— Тяжело.

Звякнув вилкой, Василиса молча вышла из-за стола, и Савелий съёжился, как сдувшийся мяч. Лютая поспешно разлила чай, убрала тарелки. Глядя на клубящийся над чашками дым, Савелий вспоминал костёр, который разводили посреди поляны саамы. За окном спускались сумерки, но лампу не включали, так что скоро на кухне стало темно, и Лютые ещё час просидели в потёмках, не проронив ни слова.

Розовощёкий полицейский появился на пороге без телефонного звонка, и Лютый, уставившись на изрезанное шрамами лицо, принял его за переодетого бандита, побелев от страха. Один из шрамов рассекал пополам верхнюю губу, так что когда полицейский смолкал, она разваливалась на две части, складываясь домиком.

— Шрамы украшают мужчин, — поймал он удивлённый взгляд Лютого.

Савелий с сомнением покосился на свои изрезанные руки, которые ещё недавно были белыми и гладкими, как у женщины.

— Ничего, до свадьбы заживёт! — хихикнул полицейский, и Лютый почувствовал глухое раздражение.

Развалившись в кресле, гость достал какие-то бумаги и листал их, слюнявя палец. Отодвинув занавеску, Лютый кинул взгляд на патрульную машину, сутками дежурившую под его окнами.

— Мне только кое-что уточнить, — кусая карандаш, сказал полицейский. — По поводу того вечера, когда Могилу отправили в могилу. — и он захихикал своему каламбуру.

Лютый, поморщившись, кивнул.

— Где вы стояли, когда Каримов выстрелил?

— Я с-стоял у машины А-антон-нова и разговаривал с д-дочерью. — он делал паузу после каждого слова. — Из п-подъехавшей машины вышел Ка-каримов.

За окном взвизгнули тормоза, и Лютый смолк, нервным движением оттянув ворот свитера. Полицейский поднял глаза, удивлённо сдвинув брови, и Савелий, проглотив слюну, продолжил, повторяя показания слово в слово, будто читал по бумаге. Закинув ногу на ногу, гость перевернул лист блокнота, и Лютый увидел, что там нет ни единого слова, а весь лист исписан крестиками-ноликами. По телу пробежал озноб, и он, ёжась от внезапного холода, набросил на плечи плед.

— Спасибо, что уделили время, — пряча блокнот в карман, раскланялся полицейский.

Провожая его, Лютый гадал, зачем он приходил, и, закрыв за ним дверь, прильнул к глазку, чтобы удостовериться, что гость ушёл. Но тот, спустившись на пару ступенек, вернулся, подкравшись на цыпочках, и, приложив ухо к двери, прислушался. Лютому казалось, что его ухо, словно фонендоскоп, слышит, как бешено колотится его сердце, и, затаив дыхание, боялся выдохнуть, чтобы не выдать себя. Поправив фуражку, полицейский, насвистывая, сбежал по лестнице.

Вернувшись в комнату, Лютый проверил, не пропало ли что-нибудь из вещей, а потом, взяв веник, вымел грязь от ботинок и дурацкие шуточки, которыми сорил подозрительный полицейский.

Закрывая глаза, Лютый шаг за шагом повторял вечер, когда был застрелен Могила, проживая его минуту за минутой, как помнил, а потом, выворачивая наизнанку, переставлял события задом наперёд, и ещё больше запутывался. Он спотыкался на той секунде, когда грохнул выстрел, и ружьё, дёрнувшись, словно в предсмертной судороге, выпало из его рук. Ему уже казалось, что он не нажимал на курок, или, нажав, направил ружьё вверх, а потом был второй выстрел, и третий, или он вообще не стрелял, а ружьё, кашлянув «холостым», выпало из рук, никого не убив. И где был в эту минуту Каримов? И был ли он там? Лютый чувствовал, что сомнения начинают разъедать его, словно ржавчина, подтачивая воспоминания, путая их с фантазиями и услышанными разговорами.

Перебирая старую одежду, которая, став на несколько размеров больше, висела на нём, словно мешок, Лютый вспоминал холодные ночи в тайге, когда он согревался валежником, мастеря шалаш из сухих веток и гнилых, трухлявых деревьев. Он всё время мёрз, словно в лесу так обморозился, что до сих пор не мог оттаять, и, натянув на себя несколько свитеров, сидел под шерстяным верблюжьим одеялом, слушая стук своих зубов.

Дочь не ночевала дома, а Лютая возвращалась поздно, пряча под блузкой налипшие поцелуи, и, как и прежде, замечала мужа не больше, чем мебель. Казалось, она выбросила последние месяцы жизни из памяти, словно листы отрывного календаря, которые щелчком отправляла в мусорное ведро.

А Лютому оставались разговоры с самим собой и прогулки по лабиринтам воображения, которое, как калейдоскоп, каждый раз составляло новый узор событий, и он, глядя в зеркало, уже не мог сказать самому себе, что произошло в тот вечер, когда застрелили Могилу.