Елизавета Александрова-Зорина - Маленький человек

— Ружьё принеси, я тебе не верю.

Женщина покачала головой.

— Принеси ружьё, иначе не пойду, — отрезал Лютый.

Бомжиха, пожав плечами, поплелась обратно, распугивая копошащихся в мусоре голубей. Лютый уставился ей в спину, представляя, как выстрелил бы в неё, будь у него сейчас ружьё. Остановившись, женщина поманила его рукой, и Савелий, чертыхаясь, побежал за ней.

Опустившись рядом с бомжихой, Лютый провёл рукой по её рыжим прядям, выбивавшимся из-под шапки, и удивился, какими жёсткими, словно проволока, были её волосы.

Он вспомнил курносую Любу, оставившую памятью о себе намертво пришитые пуговицы на пиджаке и грусть, осевшую на душе мутным осадком. В приёмной начальника седая секретарша целыми днями стучала на печатной машинке, и Лютый, каждый раз проходя мимо, пытался расшифровать «морзянку». Машинка стучала сухо и требовательно, и Савелию слышалось: «Лютый, Лютый, Лютый!» Но однажды он разобрал в стуке клавиш: «любый, любый, любый», и, не удержавшись, заглянул в приёмную. Печатную машинку сменил компьютер с пузатым, как начальник, монитором, а на Лютого, сдвинув тонкие брови-тире, удивлённо смотрела молоденькая секретарша. Теперь Савелий, проходя мимо приёмной, замедлял шаг, чтобы послушать робкий стук по клавиатуре, и в нём ему слышались слова, от которых сохло в горле. Столкнувшись с секретаршей на лестнице, Лютый выронил охапку бумаг, разлетевшихся по ступенькам, а женщина, ойкнув, едва не упала, схватившись за его пиджак. У неё в руке осталась вырванная с «мясом» пуговица, и, стащив с Савелия пиджак, она побежала её пришивать. «Я и остальные пришила покрепче», — заглянув к нему за шкаф, протянула она пиджак, и Савелий покраснел до ушей. В его румянце она прочитала холодную постель и жену, которая разлюбила быстрее, чем узнала ближе. А Лютый, заглянув в её серо-зелёные глаза, увидел тесную «однушку», которую Люба делила с матерью и маленьким сыном, и заплаканную подушку. Подгадывая время, они теперь старались вместе спускаться в столовую и, сидя за одним столиком, обедали, не тяготясь молчанием.

— Я с детства молчунья, — смущённо пробормотала она, катая хлебный шарик. — Тебе со мной скучно…

— П-п-по-оговорить вс-сегда н-найдётся с к-к-кем. Б-было бы с к-к-кем по-омолчать. — спотыкаясь о слова, ответил Лютый, не поднимая глаз.

Люба не спрашивала о жене и не рассказывала об отце ребёнка, а Лютый думал, что у одиночества множество ликов, а вкус один — выступающий горькой слюной во рту. Лютый провожал Любу после работы и однажды напросился в гости. Её мать, кудахча, словно встревоженная курица, хлопотала на кухне, а потом наспех оделась, не попадая руками в рукава пальто, и выскочила из дома. В комнате пахло пелёнками и цветочной водой, которой душатся пожилые женщины, чтобы перебить запах старости. Ребёнок плакал, и Люба то и дело вскакивала из-за стола, расплёскивая чай на скатерть, и укачивала сына, а Лютый уже жалел, что пришёл. Он вспоминал растрёпанную жену, во время ссор покрывавшуюся красными пятнами, плачущую дочь, пелёнки, которые ему приходилось стирать, так что от воды шелушились руки, и тёщу, до свадьбы приторную, как восточная сладость, а после — ставшую едкой и злой, как чёрный перец. Сославшись на позднее время, Лютый раскланялся, и Люба, кусая до крови губы, едва сдерживалась, чтобы не разрыдаться.

С тех пор они избегали друг друга, а, столкнувшись в коридоре, прятали глаза, словно в тот вечер что-то произошло между ними.

«Любой, любой, любой», — услышал Лютый, проходя мимо приёмной, и, заглянув, увидел новую секретаршу с глупым, разинутым буквой «о» ртом. Он никогда больше не видел Любу, удивляясь, как маленький город стал таким большим для них двоих.

Вспомнив свой неудавшийся роман, Лютый подумал, что кислый запах пелёнок и цветочных духов оказался сильнее одиночества, набрасывающегося по ночам, словно убийца. А теперь он лежит, обнявшись с бомжихой, на мусорной свалке, среди гнилых объедков, вчерашних газет и ломаной мебели, и нет у него никого ближе, чем эта женщина, имени которой он не знает.

— Давно ты здесь живёшь? — спросил он, погладив морщинистую, усыпанную веснушками щёку.

— Давно, — закивала она, закатывая глаза.

— Год? Два? Как давно?

Но бомжиха, пожав плечами, положила ему голову на плечо.

— А раньше где ты жила? Кем была? Семья у тебя есть?

— Давно, — повторила бомжиха, зевая во весь рот.

Лютый прижал рыжеволосую бродяжку, но женщина, почёсываясь, поднялась на ноги и, кивнув на прощание, потащилась к остальным бомжам, разводившим костёр на другом конце свалки.