Катрин Панокль - Мы еще потанцуем

Жозефина наблюдала за маневрами Люсиль и бесилась. Вот воображала! Подумаешь! Кларе скоро надоест за ней таскаться, а Аньес в конце концов поймет, что Люсиль ее презирает, утешала она себя; подружки тратили столько сил на эту Люсиль, что все больше отдалялись от нее, Жозефины. Но однажды Люсиль спросила ее мнение о каком-то фильме, и Жозефина, к своему удивлению, начала краснеть и заикаться и почувствовала себя польщенной. В тот день она чуть не сложила оружие, и если бы не заметила в глазах Люсиль торжествующий огонек, сдалась бы окончательно и бесповоротно.

Люсиль Дюдеван и ее отец занимали два верхних этажа дома 24 по улице Виктора Гюго. Очень красивая сдвоенная квартира с потрясающим видом на Париж. Стены были увешаны картинами в тяжелых деревянных рамах, позолоченных, со всякими узорами. Картины висели так плотно, что между ними едва можно было просунуть палец. По большей части — пейзажи и сцены из сельской жизни. Детишки гонят стадо в поля, девушки купаются в речке, лошади мчатся по лугам, крестьяне жнут рожь, а их жены колотят вальками белье. Как в музее. Столы, стулья и кресла, казалось, сошли со страниц каталога антикварной мебели, и дети присаживались на краешек, оглядываясь, не прибежит ли сейчас, ругаясь, хранитель в форме. Толстый пушистый ковер с изысканным рисунком был покрыт длинными ковриками. «Это килимы», — объясняла Люсиль, уверенная, что никто из подружек никогда о таком не слышал. Ее радовала мысль, что другие завидуют их имуществу. От этого имущество становилось еще ценнее. Ни у одной семьи в их доме не было килимов, и это придавало Люсиль дополнительный шик. В самом звучании слова таился намек на роскошь и негу. «Килим, килим, килим», — зачарованно повторяли дети, возвращаясь от Люсиль.

Сказать, что Люсиль Дюдеван входила в их маленькую банду, было бы преувеличением. Она милостиво присоединялась к ним, когда, по ее мнению, дело того стоило. Или когда ей становилось тяжко в тиши огромной квартиры с отцом и гувернанткой. Но с годами она стала проводить все больше времени с друзьями, которых называла «товарищами».

Мать Люсиль умерла при родах, и она никогда не знала материнской ласки и материнской заботы. От покойной мадам Дюдеван, урожденной графини де ла Борд, остался только альбом с фотографиями и портрет в раме красного дерева. На портрете мать стояла, прямая и величественная, в облегающем сером платье, украшенном камеей, с вежливой и рассеянной улыбкой на устах. С плеча ниспадало боа из рыжей лисы. Светлые густые волосы были стянуты в пучок. В ушах переливались жемчужинки, лебединую шею охватывало жемчужное колье в три нитки. Люсиль часами смотрела на портрет, но напрасно: ей так и не удалось хоть немного приблизиться к матери. Порой, когда ее никто не мог услышать, она тихо-тихо шептала: «Мама? Мама?» — но бесстрастное лицо на портрете было так же неподвижно. На фотографиях в альбоме мать выглядела иначе, но Люсиль робела перед ее природной грацией и элегантностью. Она беспокойно спрашивала себя, сможет ли когда-нибудь с ней сравниться. Любимой вещью в ее гардеробе был черный кашемировый кардиган, который она набрасывала поверх вечернего платья, или носила расстегнутым поверх широких брюк с защипами, или с длинной широкой юбкой из тафты. Мать не следовала моде: у матери был стиль. На самой первой фотографии в альбоме она смеялась. Или, скорее, улыбалась широкой, веселой, жизнерадостной улыбкой. Ногти на руках и на ногах накрашены красным лаком, она сидит на светлой софе в серо-бежевом платье от Скиапарелли [52] Эльза Скиапарелли — французский модельер итальянского происхождения. , одна бретелька упала с обнаженного плеча. Правая рука касается ожерелья из черных жемчужин, левая небрежно лежит на правом колене; в вырезе видна грудь. Все ее существо источает беззаботность, покой и радость. Туфельки, наверное, сбросила, потому что их нигде не видно. Подпись гласила: «Первый бал у Ротшильдов». Следующая фотография запечатлела ее на праздничном обеде по случаю помолвки, здесь она выглядит скромнее и глазами словно ищет кого-то вдали. На ней длинная черная юбка и белая блузка без рукавов, с высоким воротничком, сколотым маленькой бриллиантовой брошкой. Она сидит немного поодаль от всех, в глубоком кресле, обитом небесно-голубым бархатом, гордо выпрямив спину и сцепив пальцы на коленях. Рядом стоит высокий, чопорный, мрачный мужчина — жених.

Люсиль трудно было представить свою мать в движении: как она ходит по магазинам, приподнимает подол юбки, чтобы сесть в машину, как наклоняется, чтобы погладить по голове ребенка, как подставляет губы поцелуям отца. При этой мысли в душе Люсиль что-то обрывалось, и она отворачивалась от фотографий. Как этот застывший, печальный пожилой господин мог ложиться с этой изысканнейшей женщиной? Нет, это невозможно, заключала Люсиль, она наверняка приемный ребенок. Это давало пищу фантазиям и мечтам, делало ее еще больше непохожей на других. Не зная материнской привязанности, Люсиль не представляла себе, что такое любовь, и хотела от окружающих прежде всего восхищения.