Анатолий Тоболяк - Денежная история

— И о любви тоже? Это хорошо. Рукопись у вас?

— Рукопись в издательстве. Они торопят.

— А что за издательство?

— «Риф». Знаете такое?

— Не слыхал.

— Новое издательство, с перспективами. Запишите адрес, а я туда позвоню, вам выдадут.

— Ну что ж. Диктуйте. Только…

— Да?

— Хочу предупредить, что рецензист высокооплачиваемый.

— Это меня не пугает.

— А какой объем предисловия?

— Ерунда. Две-три странички на машинке.

— Это не ерунда, — поправляю я автора-начальника. — Словам должно быть тесно, а мыслям — просторно.

— Само собой! Я понимаю. Десять тысяч вас устроит? — в лоб спрашивает он.

— Пятнадцать звучит лучше, — отвечаю я. — А за двадцать получите конфетку.

И слышу густой смех.

— Ха-ха-ха! Сразу за горло берете.

— По-моему, цена божеская.

— Ладно, посмотрим! Надо еще почитать, что вы накропаете.

— И мне надо почитать, что вы накропали, — в тон отвечаю ему. — Не исключено, что запрошу вдвое.

«Сейчас пошлет на х…», — думаю, но стихотворец опять густо смеется.

— Молодец! Люблю деловых людей. Дня за три управитесь?

— Могу и за два. Но тогда доплата за скорость.

— Ха-ха-ха! Хватка у вас крепкая. Ну, валяйте! Дайте знать, когда будет готово, — завершает он разговор.

Я кладу трубку. Радунская смотрит на меня с каким-то восторженным испугом.

— Ну, ты даешь! Как ты с ним разговаривал!

— Как?

— Нагло.

— Думаешь? А хочешь частушку? Написана на Шикотане. Получше, наверно, чем его стихозы.

— Пошлость какая-нибудь?

— Нет, изыск. Звучит так. «Моя милка-шикотанка — дура, а не лечится. Говорит, что лесбиянка, а сама минетчица». Ну как?

Вместо того чтобы залепить мне оплеуху, Радунская, сверкнув глазами, выскакивает из-за стола и выбегает из кабинета. Наверняка, думаю я, помчалась к своей подружке в машбюро, чтобы процитировать ей этот поэтический шедевр.

Не так, не так! Я хотел бы… Чего бы ты хотел, мертвечина? Зачем вообще пишу? Для какого-такого читателя? Нет его и не будет. Но в квартире тягостная тишина и запустение, на душе мертвая зыбь, и эти страницы хотя бы на краткое время отвлекают. Не ходить же по комнате туда-сюда, не перебирать же Машины игрушки — тут поневоле зарыдаешь, — не пересматривать же мои и Ольгины фотографии — зверем завоешь… А немногочисленные мои приятели… У них семейные дела и заботы, им не до Кумирова. А пить не на что, и вообще боюсь впасть в страшный запой. А читать не могу — смысл ускользает и текст разобрать так же трудно, как по пеплу сгоревшей бумаги.

«Любимая! — напишу. — Уговори свою мать не выгонять тебя и малышку на улицу. (Такая, значит, шутка!) В издательстве пока глухо, но я обдумываю другие варианты. Всевышний, надо полагать, еще не махнул на нас рукой. Возможно, подкинет плодотворную идею (или чемоданчик с деньгами на улице). Снитесь вы мне, — напишу, — каждую ночь. Целую вас. И Клавдию Ильиничну могу поцеловать, если позволит».

Что-нибудь в этом роде напишу, а потом, перед сном, приму элениум или реланиум из домашней аптечки и, помучившись, уйду, как в темную бездонную воду, в сон тяжелый.

Отвратительные опусы Л. Малышко я прочитал на службе, не делая никаких пометок на полях. Издание за счет средств автора. Предполагаемый тираж 5 тысяч экземпляров. Господи, спаси и помилуй!

Пока я читал, Вика Радунская то и дело поглядывала на меня. Видимо, на моем лице было такое неприкрытое отвращение, что она, наконец не выдержав, закричала:

— Да что с тобой? Ты рвотное, что ли, принимаешь?

Я полноценно выматерился. Радунская ахнула. Открытый мат у нас все-таки был не принят.

— Извини, Вика. Но ты мне такое дерьмо подсунула.

— Я подсунула? Я? По-моему, ты сам согласился.

— А почему не сказала, что этот сучара заядлый сталинист?

— А мне откуда знать? Он сказал, что лирика…

— Ага, лирика. «Маразм крепчал» — вот что это такое. Дай закурить, Христа ради.

— Возьми. Но ведь хотят же напечатать.

— А им-то что! Он платит, они публикуют. Свобода слова, бля.

— Кумиров, что я слышу! Ты против свободы слова?

— Не будь дурой, Радунская. Я против дерьма. На такую блевотину нужна свирепая цензура. А в этом «Рифе» сидят деляги. На хрена им литература! Они башли считают.

— Ну, знаешь, у каждого все-таки свой вкус…

— Ох, помолчи! А то опять заматерюсь, — безобразно скривился я. Она и правда замолчала. Но лишь на минуту. А потом сострадально спросила, глядя, как я складываю страницы в папку: