Анатолий Приставкин: Банальная история

Ольга пришла на теплоход, где мы с художником Сергеем Сергеевичем выступали. Пришла она, как потом выяснилось, вовсе не на наше выступление, а зашла на судно к своему мужу, капитану. Поглядев на нее, я подумал: чья-то дочка, школьница. Кругленькое с румянцем лицо, светленькая челочка, очки. А потом она пригласила зайти к ним домой, если найдется у нас время. Они с мужем живут в пади под названием Баранчик… Все тут знают, покажут…

Нам показали: влево, если смотреть на порт, Молчалинская падь, вправо, но чуть ближе, те самые Баранчики. Идти надо вдоль рельсов старой железной дороги, аппендикс, ныне почти и не живой, бывшей транссибирской магистрали. Сейчас на нем пасутся лошади. Километрах в трех от порта в расщелине между гор можно увидеть деревянные избы, уходящие вглубь от Байкала, вдоль ручья. Третий от магазина — дом Ольги. Однажды мы зашли.

Ольга обрадовалась, зарделась от неожиданности, как девочка. Засуетилась, захлопотала, стала угощать и не отходила от нас ни на шаг. Ведь мы, по ее словам, были «оттуда». Оттуда, где все другое: люди, встречи, интересы…

Сама Ольга выросла с братом и сестрой в детдоме, мама умерла, не дожив до сорока лет. Ольга поступила в педагогическое училище, а восемнадцати лет вышла замуж. Поселилась тут, в Баранчиках, неподалеку от брата с невесткой, прожила пять лет. Только однажды в жизни выезжала она на «запад», на Кавказ. В школе, а потом в училище Ольга вела дневник. Там же записывала она стихи, свои и любимых поэтов.

Такие вот, например:

— Забыла автора, — говорит она странным грудным голосом. И голос, и взгляд у нее нутряные, какие бывают у цельных, глубоких натур.

Она продолжает:

— Забыла, кто написал эти строчки, но мне всегда казалось, что это я сама так написала. Эти стихи о моей жизни. Жить вот тут и ждать своего капитана. Придет — не придет. Или придет… Так изо дня в день. А вдруг придет. А если придет, это уж такой праздник! Все вместе: приезд и расставание, потому что ему снова уплывать. Тут напряженка с рейсами.

И после паузы:

— Раньше могла сколь угодно терпеть и ждать… Так вот: «чтоб не остыл очаг». А сейчас стала уставать. От ожидания. От детей. От одиночества. От того, что в двадцать три года ничего не осталось, как глядеть на Байкал и ждать. Ждать и быть одной…

Мы молчали. Что можно на это вообще сказать? Произнести разве какие-то привычные банальности, вроде того, что везде люди живут одинаково, что счастье не в географии, а в нас самих да в том, что нас окружает… В семье, в детях в конце концов…

Право, так ли?

Не верно ведь, что везде люди живут одинаково, что география тут ни при чем… Все для жизни имеет значение: и город, и окружение, и семья. Да и тоска Ольгина, если вдуматься, о другом.

Ее дневник — она мне доверила, показала — это напряженная духовная жизнь, попытка поиска смысла жизни. Пишет еще девочка, чистая, наивная, но мысль работает остро, и чувства звенят, как струнка. Подруги, книги, вечеринки… И вот уже появляется мельком, а потом все чаще и чаще он, будущий капитан, а тогда курсант из мореходного училища.

Любовь или не любовь? Сколько тревожных строк, сомнений и переживаний, встречи, ссоры, разрыв, примирение, начало семейной безоблачной жизни… Ожидание счастья… А потом пять лет здесь, в Баранчиках, где ущелье и два десятка домов. Вчера Баранчики, и сегодня, и завтра… И всю жизнь. Ожидание и Баранчики. Баранчики и ожидание.

И внутренний огонь, который на страничках дневника, как костерок на ветру, как тот стихотворный неведомого автора очаг… Глохнет, глохнет. И нечем его поддержать. Последние угли. Последнее тепло. Даже ее собственные стихи становятся равнодушными, холодными. Она бросает писать: ни к чему уже. Это последние странички, набросанные наспех, а далее — полтетради пустые. А тут мы…

Я листаю дневник, лежа на постели в гостинице, вечер. Гостиница эта похожа на большое общежитие, на первом этаже находится зальчик ожидания, наверху несколько комнат, в одной из них мы с Сергеем Сергеевичем. У нас своеобразный «люкс» — комната на четверых, остальные комнаты большие. Железные койки, тумбочки, посередине стол, заваленный окурками и корками хлеба на постланной газете.