Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

— Знаешь, почему я развелась с твоим отцом? — говорила мама. — Он хотел посадить твою бабушку в тюрьму, чтобы завладеть квартирой.

— Почему вы разошлись с мамой? — спрашивала я у папы.

— Потому что она настаивала, чтоб я жил в квартире ее родителей, потому что у них погиб сын, и чтоб я стал как сын, но твоя бабушка выживала меня из дома, потому что она была мещанка и корила меня, что я мало зарабатываю.

Я не могла в свои одиннадцать лет оценивать папу и маму как обычных пациентов советского союза Кащенко и Сербского, я трепетно любила маму и боготворила папу, но мама не уставала читать мне разоблачительные лекции о моем отце и о своем отце. Оба оказывались в ее интерпретации редкостными негодяями, и главное, оба мечтали убить мою любимую бабушку. Я не знала, что думать и кому верить. Но что бы я ни думала, тогда или позже, яд проник во все клетки моего организма, отравляя отношения с мужчинами, встречавшимися мне в жизни. Этих игрушек — мужчин — должно было быть много, очень много, еще больше, чем было, для того чтобы разобрать их на части, посмотреть, как они устроены, убедиться в том, что это обычные заводные человечки, а вовсе не посланники небес или преисподней.

Сразу после маминой смерти у меня полетели тормозные колодки, и я попала в любовную аварию. Потеряв голову, я искала ее на земле и под землей (может, закатилась) и обращалась ко всем, кто мог бы помочь мне ее найти. Дело было в Париже, там принято искать голову в местных кащенках или на кушетках психоаналитиков. Люди как люди, не хотели искать вместе со мной мою голову, у них и своя не слишком крепко держится. Но одна женщина-психоаналитик, встретившаяся на вечеринке, по доброте душевной не оттолкнула меня, а выслушала куплет жалобной песни, которую я пыталась петь дурным голосом всюду и везде. Она прервала меня на полуслове: «Сформулируйте одним словом, как вы относились в детстве к вашему отцу». — «Обожествляла», — призналась я. «А что говорила вам об отце ваша мать, если одним словом?» — «Что он негодяй». — «Не удивляйтесь, что для вас любовь — это обожествление негодяя, — заключила она. — По крайней мере по отношению к вам — негодяя».

Впервые я потеряла голову тогда, в одиннадцать лет. Я страдала от любви к маме и к папе, надеясь, что правда наконец выяснится, но она все не выяснялась. Правду знала только бабушка, но она уже ничего не могла сказать. ДС на фоне этих душераздирающих страстей был абсолютно безвредным персонажем. Раньше дед и бабушка смеялись над ним: почти каждый раз он входил в дом своей энергичной походкой и с порога радостно говорил: «Вы знаете, кто умер?» Теперь он такого не говорил, стар стал, он был на целое поколение старше мамы. Почему он не переехал к нам жить — неизвестно, скорее всего, маме этого уж очень не хотелось, иначе она бы позвала его как минимум для того, чтоб справиться с шоком. Шоком было остаться вдвоем с ребенком (со мной). Мама привыкла к вольной жизни, в которой было много командировок, раз в год отдых на юге, почти ежедневные спектакли, со всеми посиделками заканчивавшиеся за полночь, и мама стала отдавать меня в люди.

Я жила у своей учительницы, потом у маминой подруги. Немного у папы — с другой парой бабушек-дедушек, — сначала у них дома, потом на их даче, было ясно, что это не мой дом и не моя дача. Я даже и называла папиных родителей по имени-отчеству, не дедом и не бабушкой. На попечение ДС меня ни разу не оставили. В людях я чувствовала себя плохо, причем одинаково плохо во всех местах. Потому что — не дома и не в гостях, а в роли сиротки-приживалки. Если в жизни до бабушкиной смерти я была центром мироздания, то теперь в мгновение ока превратилась в лишний, ненужный, обременительный предмет, который не знают куда пристроить, чтоб не мешал.

Возвращение домой было собачьей радостью. Я виляла хвостом, прыгала; думаю, что именно такие чувства испытывают собаки — бесконечной благодарности. Правда, мама стала просить меня уходить из дома, часов на несколько, и чаще всего я шла за угол, в гости к ДС. Мы стали друзьями. Некогда он был блестящ и задирист, по нему и сейчас это было видно, отблеск остался. Он был из Ленинграда и говорил «что», а не «што», как москвичи. Он учился в Тенишевском училище, где литературу ему и сидевшему с ним за одной партой Дмитрию Шостаковичу преподавал Юрий Тынянов. Потом он стал литературным секретарем Чуковского, с которым оставался дружен до смерти, возил и меня к нему, но не особенно удачно: друг детей Чуковский отнесся ко мне как к маленькой девочке, которой я и была в действительности, но мне в мои одиннадцать лет это показалось обидным.