Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

— Иду по улице, навстречу — девушка, голубоглазая, с длинными золотистыми волосами, я ее остановил и сказал: «Вы будете моей женой».

— И она сразу согласилась?

— Разумеется! — он засмеялся. — Я же говорил правду.

Через неделю Илья пригласил меня в гости, на ужин. Невиданные плошки и квадратные тарелки, на которые Ариша раскладывала какие-то маленькие штучки. «Восемь перемен блюд», — объявил Илья, называя каждое, но слова тут же вылетали у меня из головы: странные, как и палочки вместо вилок. Теперь от языка отскакивают: суши, сашими, суп мисо…

— Откуда это все? — удивилась я при виде инопланетной еды.

— Родственники присылают из Японии. — И тут же принес несколько прозрачных пакетиков с иероглифами, в них виднелось тоже что-то прозрачное, похожее на слюду. Потом Илья вынес из ванной два флакона духов.

— Эти для головы, а эти для тела.

Мужчина и духи для советских людей — понятия несовместные, а чтоб еще и разные! Но удивительным образом никто не обзывал Илью пидарасом, а в нашей общей компании считалось, что все эти чудачества законны для столь необычного персонажа.

— Тоже прислали?

— А ты видела в Москве что-нибудь, кроме одеколона «Шипр»? — Илья брызнул из одного, потом из второго флакона, чтоб я оценила аромат. А я ничего не оценила, тогда у меня в жизни были одни-единственные духи Poison , Яд — просто для украшения облезлой тумбочки, исполнявшей роль туалетного столика.

— Что-то не пойму, откуда у человека (под человеком понимались мы, жившие здесь и не до конца уверенные, что заграница существует в том же самом измерении и что наш Илья может иметь к ней отношение, или вправду инопланетянин?) могут взяться родственники в Японии.

— Мама-японка вышла замуж за папу-китайца, они стали жить в Китае, случилась культурная революция, папа знал, что лучшая страна на свете — Советский Союз, русский с китайцем братья навек, папа — переводчик с русского, приехали, увидели, поняли, засобирались обратно, вернее, в Японию, но им сказали, что все, больше не выпустят. Мне было три года, когда мы поселились в Москве.

— А почему ты тогда — Илья Обломов?

— Сказали, нельзя отдавать в садик с китайским именем, будут издеваться, а отец переводил «Обломова», так и назвали.

— Ты не похож. Совсем.

— Все поддается коррекции, — засмеялся Илья, — родители решили привить трудолюбивому генофонду немного лени, в России же иначе нельзя.

Он почти постоянно смеялся, смешило все: как я безуспешно пыталась палочками есть рис, зацепляя только одну рисинку, и вообще своим смехом он как бы предупреждал смешки в свой адрес: это не его обзывали чистюлей (оскорбление же было!), а он смеялся в голос, добродушно, но с долей брезгливости: «Мыться раз в неделю? Чтоб никто близко не мог подойти?» Это имело место, да, повсеместный запах пропотевших тел и одежек, но привыкли («мужик должен пахнуть козлом»), как и к кухням, затянутым сизым дымом, когда десять человек курили одну за другой, просиживая ночи напролет.

За весь ужин Ариша не произнесла ни слова. Тим тихо сидел в своей комнате, вышел два раза: поздороваться и сказать «спокойной ночи». Ариша незаметно циркулировала между кухней, детской и комнатой, где мы сидели. Только когда пили зеленый жасминовый чай из маленьких пиалок, она спросила: «А ты понимаешь стихи Ильи?» Он писал что-то вроде хокку и танки, которые принимались тогда как все необычное — 1987-й, апогей перестроечного бурления! — но не воспринимал этого никто. Теперь, может, поняли бы, но Илья со стихами давно завязал.

Работал он на телевидении, стеснялся об этом говорить, просто зарабатывал деньги. Зомбоящик тогда не назывался никак — для нас он просто не существовал до самого 1989 года, когда объявленная Горбачевым «гласность» прорвала мерно колыхавшуюся ряску экрана, где генсеки, члены Политбюро и секретари обкомов посещали передовые колхозы, беседовали со сталеварами, принимали зарубежных гостей, наносили официальные визиты, выступали с речами под бурные, продолжительные аплодисменты, переходящие в овацию: еще теснее сплотиться вокруг центрального комитета нашей партии — все это не было адресовано никому, просто дань риторике. Телевидение припозднилось, конечно, потому что ряску прорвало уже повсюду, вот Илья и стеснялся.

— Слушай, у меня к тебе просьба, — Илья все не знал, как ее сформулировать, наконец, сказал:

— Я хочу на родину.

— На планету, с которой ты прилетел?

— Да, в Японию. Ты вот ходишь на приемы в посольства, может, узнаешь у кого, что надо делать?