Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

Это мама думала, что Соля колеблется, а он, наоборот, уже вовсю готовил план отступления. Соля был тем единственным человеком из маминых близких, который ни разу не слышал от нее ни криков, ни брани, даже раздражительный тон куда-то пропал. И раз уж маме удалось быть шелковой, смиренной, преданно глядящей в глаза, то Соля должен был оценить это. А он и не предполагал, что это подвиг, что перед ним явлен образ идеальной жены Моцарта. Он не оценил жертвы, он ждал сладостного мига одиночества. Мамины нервы были на пределе, так что, получив твердый отказ, она не могла смириться с тем, что все лучшее в ней, проснувшееся ради Моцарта, останется невостребованным и заснет навеки. Надежда не угасла полностью, так что считать виноватым Солю пока было нельзя. Меня — тоже, потому что Соле нравилось, что я круглосуточно читаю книжки, и он только добавлял мне свои любимые, довольный тем, что я разделяю его вкусы, а он был эстетом, то есть к своим вкусам относился серьезно. Виноватой стала тетя Аля. Это она не дожала Солю, не проявила достаточно усердия, и теперь мамино сердце было разбито.

В Москве мама часами плакала, часами изливала душу по телефону, часами гадала на картах, казалось, горю не будет конца. Теперь, бросив ДС ради Моцарта, она осталась одна и стала как бы из принципа искать себе мужа. Все это были какие-то ненужные женихи и ухажеры, а Наполеонов судьба ей не посылала. Что это был за образ, откуда он взялся? Может, так выглядел ее таинственный отец? Или образ сложился из черт, противоположных отцу навязанному?

Мои мужчины были совсем разными, соответственно моей эволюции. Без малейшего намека на типаж. Они были пишущие, рисующие, поющие, ставящие спектакли, стригущие, ясновидящие, переплетающие, талантливые, бездарные, безмозглые, интеллектуалы, миллионеры, нищие, красавцы и просто. Наверное, никого не забыла. Первым был мальчик Ванечка, родившийся со мной в один день и по совместительству бывший соседом по даче. Наши игры продолжались лет до трех, пока Ванечка не переехал. Территориальная удаленность — смерть любви. Многие почему-то не помнят своих ранних лет, а я отлично помню, как сладострастно смотрела на голенького Ваню, гревшегося на солнышке. Следующим был сын друзей семьи. У бабушки и деда были друзья, Корицкие, Надя и Николай, их дочь Вика и ее сын Алеша. Мы ходили друг к другу в гости, и раз нас оставили с Алешей одних в его комнате. У Алеши был набор для игрушечного доктора: стетоскоп, трубка, что-то еще, что нам не понадобилась. Я велела Алеше раздеться и стала прикладывать стетоскоп, а потом трубку к разным частям его тела. Быть доктором мне понравилось, но когда Алеша, в свою очередь, должен был меня лечить и велел раздеться, я отказалась. Значит, был в четыре года девичий стыд. И даже когда я сама «лечила» Алешу — оглядывалась на дверь, как бы сознавая, что занимаюсь чем-то предосудительным. Если б не этот эпизод, я бы так и думала, что стыд — плод воспитания, а не данность. Мне все же кажется, что взрослые прознали про мою врачебную практику и оттого больше не оставляли меня наедине с мальчиками.

Впрочем, в семь лет мою нравственность можно было уже не охранять. Я подружилась с одноклассником Сережей, мы гуляли, одно лето он провел у нас на даче, и никаких нескромных мыслей у меня не возникало. На даче мы как-то вечером стояли у крыльца и обсуждали родственников. У него была мама с бабушкой и разведенный отец, как почти у всех советских детей. Про отца он знал, что тот работает в КГБ, для нас это звучало в то время как что-то таинственное, нездешнее, опасное. Неудивительно было, что он где-то далеко, прилетает изредка и ведет себя как робот. Сережа попросил меня выстроить иерархию моей любви к родным. Почему-то его волновал этот вопрос. Я ответила, что на первом месте папа, потом дед, потом бабушка, потом мама. Дословно помню ответ и чувства, которые имела в виду под этой нумерацией.

К отцу я относилась как девицы к киноактерам: он был недосягаем, появляясь на моем экране красивым, улыбающимся, как бы не в жизни, а в фильме. И я, оказываясь рядом с отцом, попадая в этот фильм, тоже была целлулоидной: робкой девочкой с бантиком, затаившей дыхание, старающейся понравиться. Дед тоже был кумиром, но из моей жизни. Я, сова, которую утром не добудишься, слышала во сне, если дед вдруг вставал в шесть утра и начинал квасить капусту, пока все спали. Я немедленно вскакивала и бежала к нему на кухню, как на свидание, я всегда хотела ему что-то рассказать и о чем-то спросить. Не говоря о том, что дед был рогом изобилия: он все время мне что-нибудь открывал. По субботам мы ходили в Третьяковку, он рассказывал мне о художниках, о том, что это за сложенные пирамидой черепа в «Апофеозе войны» Верещагина, о церковном расколе по суриковской картине, о князе Меншикове и о том, как он оказался в Березове, о тюрьме по «Всюду жизнь», о неравном браке по Василию Пукиреву, о том, что для того, чтоб понять, что видишь, надо самой рисовать.