Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

И вот, в шестнадцать лет, благодаря маминому мужу, я стала свободна. Я даже немедленно подружилась с одноклассницами, ходила в театры, во взрослые компании, жизнь забила ключом. Надо ли говорить, что когда мама с отчимом ссорились, я была на его стороне? У отчима был друг, ненамного моложе его, это и был Мефистофель. Он стал со мной дружить, а по справедливому определению мамы, за мной ухаживать. Наше общение казалось маме все более опасным, и, в конце концов, она решила запирать меня дома на ключ, чтоб я не могла встречаться с Мефистофелем. Отчим не мог этому противостоять, он лишь проводил со мной воспитательные беседы. Что, мол, хочешь гулять — гуляй, только замуж не выходи. Мефистофеля это возмущало: типа пусть блядует, лишь бы не замуж? Теперь я уже была в курсе насчет падших женщин и больше им не завидовала. Я была влюблена, и по Фрейду это так объяснимо: мне не хватало отца, старшего. Первые в моей жизни романтические, хотя и целомудренные, встречи — я превращалась из Золушки в принцессу. Меня любили, мной интересовались. Немаловажно, что Мефистофель взялся от того, кто принес в мою беспросветную жизнь легкое дыхание.

С точки зрения мамы, старый развратник совращал шестнадцатилетнюю девочку.

— Я ее люблю, — возражал Мефистофель.

— Ее все любят, и что, любой сорокалетний идиот должен позволять себе соблазнять маленьких девочек?

Я на ее месте была бы в не меньшей ярости, но предыстория моей жизни с мамой делала безнадежными ее попытки меня остановить. У отчима нашелся другой аргумент.

— Чарли Чаплин вот женился в семьдесят лет на женщине намного его моложе, — сказал Мефистофель.

— Но ты же не Чарли Чаплин, — этот ответ отчима очень обидел Мефистофеля. Видимо, он думал, что ничем не хуже Чаплина.

А я и не поняла, причем тут маленький смешной человечек с тростью. Я не знала даже таких простых вещей, что богатство и знаменитость — достоинства, особенно для мужа. В литературе, ценностями которой я жила, достоинствами были любовь, доброта, талант, трудолюбие, да и бабушка учила меня тому же. Сегодня самые яркие (они же знаменитые) книги говорят о другом — о тотальном распаде, бессилии, пустоте, ненависти, словесность ужалил конец света, бессмысленный и беспощадный.

Как нетрудно догадаться, в первый же раз, когда дверь была не на замке, я улизнула. Вернее, улетела — к Мефистофелю на гастроли. Самолет я привыкла считать страшным предметом, но в сравнении с высшей ценностью, в данном случае любовью, страх скукожился до размера и запаха лесного клопа. Пованивал, пока я набирала с собой таблеток — от головы, от сердца, от тошноты, будто собралась в космос. Ничего из этого не понадобилось, лететь оказалось «быстро, выгодно, удобно» (советская реклама Аэрофлота и опять скобки), самолет стал моим любимым видом транспорта. Нет-нет, я не рекламный агент гражданской авиации.

Я еще ни с кем не целовалась. А теперь поцеловалась. Первые дни этим дело и ограничивалось, но потом произошло то, чего так боялась мама, и вскоре я узнала, откуда берутся дети, потому что ребенок появился, и Мефистофель закономерным образом стал моим мужем.

Счастье — очень простая вещь. Она не требует усилий, умений. Счастье — это когда муть, говно, трудности, запутанности, неудовольствия, соображения и прочие продукты человеческой жизнедеятельности оседают на стенках прошлого, а в настоящем появляется главное , похожее на ядро, выпущенное из пушки, или летящую стрелу, и нет ничего фантастического в рассказе Мюнхаузена, воспарившего на ядре, — так бывает. Нечто подобное происходило и с Виолой, поэтому она не сразу осознала, что произошло чрезвычайное событие.

Убийство Кирова потрясло не только страну, но и Нину Петровну. Иначе она не вызвала бы Виолу к себе «на ковер», на Грановского, и не сказала бы:

— Ты не должна больше оставаться одна. Выходи замуж. Диссертацию написала? Как нет? Ты же ее пишешь лет шесть. Не пишешь? И чешский не выучила? Тебе вроде рекомендовано было выучить чешский и забыть французский.

— Мама…

— Нет, ты послушай. Занимая с пятнадцати лет ответственные партийные посты, ты могла бы уже быть одним из секретарей московского горкома.

— Мама, вы сошли с ума, — Виля никак не могла заставить себя называть мать на «ты», как теперь называли родителей абсолютно все. — Какие посты! Пост занимаете вы, а я перепрыгиваю с ветки на ветку. В Коминтерне я и вовсе не поняла, кем была, то ли во французской редакции, то ли в чешской группе. И то только потому, что я жила в одном городе с Гашеком, который теперь знаменит, и потому что чехи выдали Колчака, с которым я боролась, а лучше бы не боролась. Что «как ты можешь»? Как могу, так и живу, и уже никак не могу, вы позвали меня, чтоб издеваться надо мной? — взвилась непокорная дочь.