Татьяна Щербина - Крокозябры (сборник)

Я научилась кататься, делать ласточку и кораблик, и на льду была похожа не на барашка, а все же на девочку: в черных шерстяных рейтузах и красном то ли мини-платье, то ли длинном свитере, связанном мамой из толстой шерсти. Каток был местом, где я чувствовала себя красивой и счастливой. Я иногда и дома надевала коньки — с белыми высокими ботинками — и красовалась перед зеркалом. Как-то показала взрослой подруге, а она говорит: «Ты на козленочка похожа, с копытцами». Мама оставляла меня с этой подругой, ее ученицей, когда уезжала в командировки, мы подружились — мне было двенадцать, а ей двадцать два. Мы с ней всегда веселились, кроме одного раза, когда я болела корью, слишком поздно, в пятнадцать лет, поэтому температура была сорок, большей частью я лежала без сознания, а очнувшись, услышала как-то, что врачиха говорит маме: «Может, она и не выживет». Я поняла смысл фразы, но осталась к нему безучастна, снова провалившись в забытье. Потом мне стало лучше, только вместо глаз были два красных круга. Но не потому что я стала дьяволицей, несмотря на барельеф дьявола у изголовья, а из-за кровоизлияния в глаза под воздействием болезни.

Я была еще очень слаба, но у мамы приспела заграничная командировка. Не по просторам родины, которыми легко пренебречь, а в Бухарест. Мама, может, и поколебалась, но все же уехала. Разумно не объяснишь, почему в моем еле живом состоянии мне нужна была именно мама, а не подруга, но я потеряла сон и писала маме бесконечные письма, плавно перешедшие в галлюцинации: я видела маму воочию, звала ее, и меня ничем нельзя было усыпить. Нет бы мне тут читать без всякого фонарика под одеялом, который мама неизменно отнимала и очень сердилась, но чтение в моем состоянии было не по зубам, хотя тогда зубов было еще много.

Я не спала пять суток и, разумеется, подвинулась рассудком. После первых суток без сна врач прописал корень валерьяны, а после пятых — набор для шизофреников: аминазин, амитриптиллин и что-то еще. Это потому, что нервная система, поколебленная младенческой хворью, не выдерживала испытаний оставленностью. Я любила маму: к этому времени как раз она одержала победу над моими чувствами к деду и отцу. Маме удалось убедить меня в том, что любить я должна ее и только ее, а не деда, которого она стала называть даже убийцей, и не корыстолюбивого отца, который к тому же и не заботится обо мне. Отец и вправду заботился не особо, как почти все советские отцы, изредка водил меня в ресторан ВТО, где проводил время в шумных компаниях, — показать дочь. Дед же был отставлен. Конечно, если б он знал о моей болезни, он бы примчался, показал меня лучшим врачам, положил в лучшую больницу, но он ничего не знал и пил все больше.

Что-то было в маминых уверениях о том, что она — единственная, кто у меня есть, из родных и близких, от первой Моисеевой заповеди, что Бог один, других нет, и поклоняться им, несуществующим другим, есть ужасное преступление. Я любила маму болезненно, не могла привыкнуть к резким перепадам ее настроения — от неистовых проявлений любви ко мне до ненависти. В доме я была Золушкой: после смерти бабушки мама обнаружила, что прожить вдвоем со мной на свою зарплату младшего научного сотрудника она не в состоянии, что с хозяйством без домработницы тоже не справляется, так что с моих одиннадцати лет мама отдавала мне зарплату, а мое дело было — распределить ее на месяц, чтоб хватило.

Я покупала продукты, мыла посуду, вытирала пыль, пылесосила и натирала полы. От втирания мастики в половицы жесткой щеткой раз в неделю ужасно болели мышцы, потому что к ежедневной утренней физкультуре меня так и не смогли приучить. Мне осточертели пресловутые нога (единственное, где чувствовалась некоторая ее слабость после чудесного излечения от полиомиелита, — на катке, ласточка получалась только на нетронутой ноге) и рука. От занятий музыкой меня, к счастью, мама избавила (из тех сорока рублей алиментов, что платил отец, тридцать мама продолжала платить учительнице еще года два после смерти бабушки, несмотря на бедственное положение). В новой квартире № 13 мама воспринимала «Похоронный марш» Шопена — это был мой конек — уже не как тренировку руки. И то — я писала сочинения и контрольные, тайный дневник, так что рука не простаивала, но мама говорила: «Когда ты вырастешь, у тебя в руках будет профессия, ты сможешь зарабатывать деньги преподаванием музыки». Почему ей пришла в голову столь странная идея — не знаю. Я так явственно ненавидела музыкальные занятия вкупе с училкой — над училкой я просто издевалась, — что вряд ли можно было предположить, что я пойду по ее стопам.