Дэниэл Вудрелл - Зимняя кость

Женщина стремглав развернулась, вся вспыхнув под шапкой, и швырнула супную кружку Ри в голову, но промахнулась — совсем чуть-чуть, кружка заскакала по снежной глазури, стукнулась о курятник. Женщина простерла палец, повторила:

— Не надо — и все.

Идя, она стала льдом. Белые катышки раскалывались у нее на голове и капали на плечи, а там замерзали и густели. Зеленый капюшон превратился в ледяную шапку, плечи — в холодное жесткое ярмо. Расчищенная дорога так хорошо обледенела, что не пройдешь, ни вдали, ни вблизи никакие фары не светят, поэтому она шла, вся скукожившись, по зимним полям к железной дороге. Ботинки ломали глазурь наста, сцеплялись с мягким снегом в глубине. Если при всяком шаге она топала, торить путь было возможно, а когда дошла до крутого откоса над путями, просто села на задницу, съехала к рельсам.

По шпалам уже можно было идти не глядя. Ри не поднимала головы, старалась, чтобы лицо не орошало туманом от лопающихся капелек. Длинные ноги сами несли ее вперед, ботинки ступали крепко и прочно. Слякоть тихонько чпокала, ее росчерки перекрывали один другой. Она мокро потрескивала, а ботинки хрустели себе дальше, все остальное же вокруг было тихо.

На выходе из Хокфолла она миновала луг со старыми падшими стенами, а когда задумалась об этих яростно разбросанных камнях, в голову ей бросились прежние Долли — громкие, раздражительные, они ревели и грозили кулаками. Ей мало что было известно о злобном сведении старых счетов, что случилось давным-давно в этих некогда священных стенах, но она вдруг поняла самим мозгом костей своих, как у кровной родни могла возникнуть такая злость — и не угаснуть уже никогда. Как в большинстве ссор, так и не утихших, все наверняка началось со лжи. С главного человека и со лжи.

Главным человеком и пророком, обнаружившим послания Кулака Божьего на кишках блистающей золотой рыбы, молитвой выуженной из черной реки далеко к востоку отсюда, у самого моря, был Хэслэм, Плод Веры. Блистающая рыба явила ему знаки — ему одному, и он пошел по карте, вытисненной крошечными символами на золотых кишках, и повел их всех через тысячи трудных миль, пока не узрели они эти затерянные неприютные лощины в усталых скалах, не решили, что здесь можно разбить идеальный сад, рай, как предписано картой кишок, посланной взорам его Кулаком Божьим.

Ри сошла с путей и пересекла ровное поле до склона с пещерами. От коры льда сорняки и травы заскорузли насквозь, мерцали, хрупкие, под ногой бились вдребезги. Мерцающие травы позвякивали ни от чего, когда она переставляла ноги. Пещеры хорошо просматривались снизу, но дойти до них было трудно. Ри хваталась за деревца, подтягивалась вопреки валящей с ног непогоде по крутизне к раскосой пасти той пещеры, которую знала лучше, — во рту этого грота стояла стенка из камней.

Хэслэм родился от Божьей влаги, сплюнутой на семя скупщика скота, а мужчину из него сделала сбежавшая вера, и он отправился к Ходячему Народу, дабы возмутить его и прочее, на непослушание, как ребенка, и сотворить новый народ, который поведет затем к этому саду, избранному Кулаком, по карте из блистающей рыбы, где ноги их отдохнут после шести тысяч лет скитаний и станут они оседлым народом.

Каменная стенка перегораживала половину пещерной пасти и хорошо защищала от ветра. Обгорелые останки множества костров были разбросаны по пыльному полу. Ри нагнулась и быстро сгребла месиво из объедков огня. Непереваренные головни, обугленные культи. В самой глуби пещеры отыскала небольшую поленницу чурочек. Дрова здесь пролежали досуха долго, и в руках у нее рассыпались, как пряди волос. Но все равно бы занялись, поэтому лоскутья эти она собрала.

К этому раю вела карта, но с Ходячим Народом что-то произошло, не поделили что-то с оседлыми богами, и всего через тридцать лет крыша новой жизни провалилась, стены рухнули и разлетелись, а старые обычаи после десятков лет пренебреженья вернулись, изголодавшись, и Кулак Божий засел в небесах дуться и обдумывать все заново. Ри не очень знала про религию или пагубу. Пророчества Хэслэма, Плода Веры, дошли до нее через поколения хриплого божественного бормотанья главного, который плел хвастливую ложь, смысла в которой было немного, а вывода и вовсе никакого. Причина той старой жестокой ссоры тоже была неясна, и какие-то Долли, знавшие правду, еще могли, конечно, жить, но при ней никто не признавался, никак ей было правды не услышать. Баяли только, что виновата женщина.