Дэниэл Вудрелл - Зимняя кость

Ри сбросила пальто, кенгуруху с капюшоном, мокрую юбку. Опали на пол они тяжко — куски материи, все заледеневшие. Трухлявых чурочек у каменной стены в углу у Ри было довольно, а вот растопки нет, укрывшись же от непогоды, наружу выходить она уже не хотела. Именно те дикарские древние обычаи всякую зарю сызнова занимались над ее миром, они заставили Долли выпустить кровь из папиного сердца, а плоть его бросить где-то в схроне от троп и туч. Ботинки у нее стали как железные, но их она не снимала. Стянула трусы, переступила их, потом задрала над головой майку и тоже стащила. Осталась в голой коже — только ботинки — и присела к поленнице, сунула сухое под самые годные головешки и лохматые гнилушки. В куртке у нее была одна книжка спичек и полкосяка. Чиркая спичкой, она затаила дыхание, бережно коснулась огоньком краешка трусов, и он милосердно побурел быстро, затем пыхнул пламенем.

Огонь, казалось, только и ждал родиться — помигав, быстро занялся, взбежал ревущим костром. Языки бились и освещали пещерный рот. Свет встретился с Ри и затлел на ее коже, подбросил вверх ее тень. Она потопала ногами и выглянула из пещеры на лес, ушедший под лед.

Какие-то деревья проседали до самого слома, некоторые и ломались.

Близко от входа она пописала — пусть звери знают, что она была тут в гостях.

После злого разбора многие Долли бежали из Хокфолла в пещеры и как раз на склоне этом собрались, дабы пережить свою первую зиму изгнания. Среди тех Долли были и ее Долли. Ее народ прожил, забившись в эти вот самые пещеры, всю мерзкую зиму до поздней весны, дети дышали с присвистом, бабушки в сырости чахли, мужчины каждым выдохом своим освежали тот свирепый племенной гнев, который Хэслэм проповедями своими пытался изгнать из сердец их и привычек.

Когда огонь запнулся, Ри подправила его головнями и чурочками, и костер дорос ей выше колен. Согреваясь, она двигалась, шаркала ногами, подняв руки, удар, еще удар, хук, с выносом справа, широкие тени били в стену пещеры. Короткими ударами слева, пусть раскроется, девочка, а потом добивай правой, ляжет.

Пещера была длинна, в ней еще две камеры, как минимум, все глубже и промозглее, но за стенкой пространство согрелось быстро. Ри растрясла одежду, сбила лед и расстелила все у огня. Раскурила полкосяка. Последние годы в пещеру заглядывали только охотники и парочки — от них остался ссохшийся помет да гнутая тара, однако в языках пламени теперь проступал и мусор предков. Осколки нескольких хрупких белых тарелок и ручки от чашек, потемневшая длинная вилка с двумя зубцами, треснувшие синие пузырьки от притирок и жестянки, истонченные временем до того, что пальцем проткнешь.

Скорее всего, его похоронили где-то рядом. Если похоронили.

Или сбросили в бездонную черную яму. Опустилась ночь, и слякоть перестала падать с неба. Оно разлилось по-над всем этим льдом — низким молоком. Время от времени Ри влезала в Бабулино пальто и выискивала на склоне дрова. Молочное небо и лед давали хорошо разглядеть мертвое дерево, и она подтаскивала дрова к костру, лечила пламя, распяливала пальто сушиться. В углу у стены стало совсем тепло, и Ри села там голой попой — в странном покое, зная, что на этом самом месте раньше сидело на корточках уже столько родни с не ведомыми ей именами, чтобы возобновить себя после того, как на их жизнь обрушился прискорбный вихрь времени и выжал их до самого мяса.

Ей пели койоты, и она спала, подкармливала пламя, вдали слышала снегоочистители.

В животе у нее урчало и дергало, голод свернул ее болезненным завитком.

Проснулась она от воды. Благословенный свет дня явил степлившийся мир, и по склону текли тоненькие ручейки. Воздух на заре был теплее, чем днем всю неделю. Окрестность вокруг мягчала, но не слишком. За полем по рельсам прогромыхал товарняк, начисто пробил дорогу.

Он бы дрался, зная, что к нему придут, так что, может, и кто-то еще ранен.

Она встала на солнце и потянулась — большое долгое тело, бледное, гнулось в устье пещеры. Подошла к струйке, стекавшей со скалы над входом, сложила чашечкой ладони, подставила и попила глубокими глотками эту падающую новую воду.

Склоны гор, провязанные льдом, распустились. Лед соскальзывал со всего — суков, веток, пней, скал — и, позвякивая, каскадами рушился наземь. Из низин подымался туман, залегал на путях, но выше уже не шел, оставался чуть над головой. Дымка размазывалась у нее по щекам, будто на них давили слезы. Небо она видела, а вот ноги оставались в облаках. От крепких шпал, вымоченных, шел дегтярный дух, и Ри перескакивала с одной влажной шпалы на другую, сопя этим дегтем в тумане, слушая, как в деревьях перезвякивается лед — или соскальзывает наземь, бьется вдребезги. Она стирала со щек эту дымку, что была как слезы, потуже натягивала капюшон. Ледышки покрупнее падали со стуком. От верхних ростепелей в снегу вниз по склону резались крохотные канавки. Перестук льда, журчанье струек — и ее ботинки топочут. На мостике через перемерзший ручей она помедлила, поглядела вниз. Попробовала что-то разглядеть под оспенной кожей льда, в глубине текущей воды. Ей было странно спокойно так глядеть, спокойно глядеть на этом мостике, пока не спохватилась, что подо льдом выискивает тело, и Ри присела на колени, заплакала — плакала, пока по груди не потекли слезы.