Дженнифер Иган - Цитадель

Тогда я решила попробовать мет — вместе с Сетом. Я знала, что это плохо; но я так устала вечно его пилить, просить, умолять, беситься, швырять памперсы ему в лицо, когда он появлялся на пороге. Захотелось опять оказаться с ним по одну сторону. И однажды днем, когда обе девочки спали, мы закурили вместе — о боже, как только я начинаю об этом вспоминать, каждая жилка во мне трепещет, и я вся превращаюсь в одно-единственное желание — еще, еще! Был потрясающий секс, я трахалась с Сетом как ненормальная, впервые за много месяцев, и не останавливалась, даже когда девочки проснулись, захныкали и стали стучаться в дверь. Потом смотрела в окно на пробудившийся мир: деревья в листве, небо в облаках. Я снова была особенная, лучше всех. Теперь мы с Сетом справимся, думала я. Голос, звучавший когда-то у меня в голове, снова нашептывал мне истории — так много, что некогда было записывать, и невозможно было даже отличить одну от другой.

А дальше начались кошмары — обыски, аресты, смерть Кори, черная пустота месяцев на больничной койке, — после них мне довольно было того, что я не умерла, что я чистая, что мне вернули моих девочек. Я двигалась теперь осторожно, словно мир сделан из стекла. Пошла работать в колледж, получила бакалавра, поступила в магистратуру. И все складывалось прекрасно — незаслуженно прекрасно, я хорошо это понимала, — но было ли в том счастье? Не думаю. Облегчение — да. Везение — о да, еще какое. Но счастье, казалось мне, бывает только от мета, а к этому я не собиралась больше возвращаться, ни за что, ни при каких обстоятельствах. И если это означало, что мы с моим счастьем разминулись навсегда — значит, навсегда.

А потом появился Рей. И оно вернулось. Оно было как радость, которая в детстве пронзает тебя насквозь — как позже, когда вырастаешь, пронзает желание: радость просто оттого, что Рождество, что можно сделать сок из порошка, что разрешили поиграть в шалаше. Я чувствовала эту радость всю неделю, готовясь к очередному занятию. Я снова начала читать: два-три дня — книжка. В обеденный перерыв я всегда садилась за свой любимый столик под деревьями и слушала наплывающий волнами гул автострады. И сквозь этот гул, сквозь эти волны пробивался голос, пока далекий и неясный, я даже старалась не обращать на него внимания, чтобы не спугнуть, — но это был все тот же знакомый голос, и он снова нашептывал мне истории.

Мое дело слушается на следующее утро. Рядом со мной сидит назначенный судом адвокат. Пит тоже здесь, он объясняет обвинителю, что метамфетамин не мой, его нашли в ящике с инструментами, который принадлежит моему мужу, и что наркотика в пакете оказалось всего три с половиной грамма. Судья закрывает дело, и я еду домой, чтобы принять душ и переодеться перед работой.

Вечером я перетаскиваю раскладушку из комнаты девочек обратно к себе в спальню. Прошел месяц после побега, и теперь я знаю, что Рея в городе нет. Будь он здесь, его бы давно поймали.

На меня наваливается депрессия, она как толстое одеяло, из-под которого я не могу выползти. Собрать девочек в летний лагерь — для меня почти непосильная задача. На работе, когда меня никто не видит, я сижу, уронив голову на стол. Слушаю, как гудит и тихо пощелкивает компьютер, как в дальней аудитории перекрикиваются студенты летней школы, как в соседних отсеках пиликают телефоны. Перед глазами плывут цветные круги, я слежу за ними. Когда к моей двери приближаются чьи-то шаги, я поднимаю голову и кладу руки на клавиатуру.

По выходным я не могу заставить себя подняться. Лицо отечное, девочки боятся на меня глядеть. Я лежу на раскладушке в нашей с Сетом комнате. Иногда ко мне заходит Габи, ложится рядом. Я знаю, что ей не надо видеть меня такой, это может ей навредить. Но не могу шевельнуться.

— Хочу, чтобы ты скорее поправилась, — говорит Габи.

Прижать ее к себе одной рукой оказывается так трудно, что я начинаю задыхаться. «Прости меня», — чуть не говорю я, но понимаю, что просить у нее прощения — с моей стороны чистый эгоизм.

— Девочка моя, — говорю я. — Я очень тебя люблю. Знаешь это?

Она кивает.

— Правда знаешь?

— Правда.

Что ж, это немало. Меган ко мне не заглядывает, и я ее не виню.

Потом приходит мама — наверно, ей позвонили девочки. Я боюсь того, что она может сказать, но она молча кладет прохладные пальцы мне на лоб. Хорошо. Я закрываю глаза.

— Тебе надо уехать, — говорит наконец она.

— Куда?

Она убирает руку с моего лба, чтобы поправить гребень. У нее седые непослушные волосы, она всегда закалывает их на затылке гребнем слоновой кости.