Поль Констан - Откровенность за откровенность

— Если она не поторопится, — нетерпеливо бросила Бабетта, — я опоздаю.

— Еще только половина десятого, — заметила Глория, — Горацио поклялся, что будет в одиннадцать.

— Да, но тут такая пробка у церкви, он не проедет.

— Хочешь, я позвоню ему, чтобы он подъехал пораньше?

— Аврора же от этого не выйдет из ванной!

Интересно, а Глория, Бабетта — они похожи на жену булочника из П.? — вдруг подумалось Лоле. Дылда в необъятных мехах и коротышка в рваной ночной сорочке тоже могли скрывать свои козыри. Но тут она вспомнила их одержимую властность и железный стиль руководства, вспомнила, как они деятельны по мелочам, агрессивны в унынии и — самый верный знак — как ходят за ними хвостом секретаришки-жиголо, злобные, точно гарпии, и пошлые, точно грошовые шлюшки. Они не знают, что это такое, сказала она себе, и никогда не знали. Ах да, была еще Аврора, наверху, в ванной. Ну, эта уж точно девственница!

Под душем и в раковине было еще мокро, оконное стекло запотело. От наполнявшего ванную теплого и влажного воздуха сжималось горло. Положив ладони на край раковины, Аврора с закрытыми глазами вдыхала сладковатые, душистые пары — в любом другом месте она немедленно бы выветрила их, открыла бы окно, протерла стекла, сполоснула раковину, но здесь дышала ими, медленно, глубоко.

Она вдыхала запах Лолы, все глубже и глубже, частыми вздохами, как в любви, как в том блаженном, самом полном слиянии, когда она засыпала ребенком, уткнувшись в шею матери. Она вдыхала Лолу, отыскивая в теплом и влажном воздухе, в терпком и удушливом запахе нежный и почему-то горьковатый аромат ее тела. Потом она разделась. Словно в парной, от душистой влажности заблестела ее кожа, взмокли волосы, тело покрылось приятной испариной.

Она протерла кусочек зеркала над раковиной, и ее лицо выплыло на свет. Ей вспомнилось зеркало в позолоченной раме, стоявшее в дортуаре для старших, перед которым пансионерки выпускного класса по очереди завершали свой туалет, вспомнилось охватившее ее волнение, когда обворожительное лицо Лолы Доль возникло перед ней вместо ее собственного. Она перевоплотилась. Она вырвалась из своей зыбкой, почти призрачной жизни, посвященной ее бесчисленным ушедшим близким и небожителям, которых молитвы в монастыре Сен-Сюльпис ежечасно, по графику бессмертия, извлекали из глубин забвения.

Какой тяжкий труд — говорить святым, что они еще живут, говорить родителям, что они не умерли, как будто не думать о тех, кого больше нет, значит потерять их навсегда. Искать повсюду мамино лицо, высматривать малейшую черточку, которая пробудила бы память, забывая о главном, о своем собственном лице, а ведь оно уж точно больше, чем любое другое, напоминало мамино и почти наверняка подсказало бы ей цвет глаз, форму носа и еще множество деталей, которые она не могла припомнить.

Она столько лет проходила мимо зеркал, сама не зная, что существует, зеркала не отражали ее, и вдруг, в то утро, она увидела себя в облике девушки, задававшей тон целой эпохе. Украдкой отвела волосы назад и пригладила: интересно, короткая стрижка Лолы так же пошла бы ей?

И вот теперь, в уголке мидлвэйского зеркала, она пыталась рассмотреть лицо, которым так мало интересовалась в последние годы, забытое лицо. Но видела застывшую маску, цвета на ней, особенно цвет глаз и волос, поблекли, черты как-то стерлись в неизменном овале, похожем на головы человечков с детских рисунков: какое угодно лицо, в том числе и лицо Лолы Доль, может быть заключено в нем. Я — кто угодно, подумала Аврора, может быть, и моя мама. И вдруг вспомнила, что мама умерла совсем молодой.

Стекло снова затуманилось, и она смотрела, как мало-помалу стиралось в зеркале ее лицо. Между тем утром, когда оно явилось ей в Сен-Сюльписе, и сегодняшним, когда оно исчезло в Мидлвэе, прошло тридцать лет, целых тридцать лет разлуки с собой. Особенно ее удивляло, что с самого начала этому ее лицу женщины, как правило, завидовали, а с годами зависть даже усилилась, да еще как, хотя самой ей казалось, что вместе с молодостью она теряет привлекательность. Но на самом деле внешностью в последнюю очередь объяснялась антипатия, которую она вызывала в людях. Воспитание, полученное в Сен-Сюльписе, со всеми его строгостями, играло свою роль, и потом, она была писательницей, а эта деятельность во Франции и тем более здесь, в Мидлвэе, объединяла всех завистников, стирая грань между полами. Она была благодарна Глории за то, что та ее так полюбила.