Захар Прилепин - Дорога в декабре

Аля закусила губу.

— Ты думаешь, я хотела делать с тобой… все эти вещи? — сказала Аля, едва разжимая губы, чтобы не закричать. — …Может быть, и хотела, но это неважно. Я хотела принадлежать тебе. Вся, целиком.

Я еще немного подержал трубку возле уха. Вспомнил ощущение ботинка в руке и вдруг пожалел, что тогда не ударил этим же ботинком ее по губам. Сначала его, потом ее. Сначала его, потом ее.

А теперь уже нет того ботинка под рукой, и до губ не дотянешься. Ну и нечего тут обсуждать.

— Чего это вы убежали тогда? — спросил профессор, ласково разглядывая меня.

Похоже, ему симпатизировало, что я тоже в некотором смысле сумасшедший.

Я секунду молчал, глядя в сторону, потом вдруг клацнул зубами — у меня впервые в жизни получился такой звук.

Профессор удовлетворенно кивнул, словно получил желаемый ответ.

На зубах остался железный вкус, и я еще минуту облизывался и гонял слюну из щеки в щеку. Когда я произнес первую фразу — фраза потекла у меня изо рта.

— Это дело раскрыли, вы знали? — спросил я, обильно сглотнув и оттого поперхнувшись.

Долго откашливался.

— Я уже пять минут наблюдаю ваши всевозможные физиологические реакции, — сказал Платон Анатольевич. — Слюновыделе-ние, тик, нервический кашель… Это любопытно. Вы не перегрелись этим летом? Может быть, у вас мозг, как желток, сварился уже…

— Раскрыли дело! — повторил я. — Я влез в Интернет и все прочитал в новостях! Не было там никаких детей в Велемире, всё это примнилось кому-то! Там произошла очередная дурная кровавая бытовая история — не более того!

Профессор покивал головой с таким видом, словно только что спросил меня, о чем я волнуюсь в последнее время, нет ли у меня тяжелых сновидений и мыслей о суициде, а я ответил, что только такие и есть.

Мы стояли на детской площадке возле его дома.

Дети качались на качелях.

Когда я снова начинал кашлять, они приостанавливались и ждали, словно мой кашель мешал им отталкиваться от земли и прикасаться к земле.

Сидевшая на лавочке пара поднялась и ушла. Ничего, я вас уже заразил. Через семь лет проснетесь рядом и ужаснетесь от полнокровной ненависти друг к другу. А это я вам накашлял, я.

Поспешил на их место. Ноги меня не держали.

На лавочке еще было тепло, только я успел забыть, кто сидел здесь — юноша или девушка, от этого зависело, что мне испытывать: желание пересесть левее или нет.

Профессор примостился рядом и протянул мне маленькую бутылку коньяка, я его в такой посуде так и называю: коньячок карманный.

Сам он дышал носом: только что отпил.

И горлышко было мокрое. Я с сомнением посмотрел на губы профессора. Нет вроде никакой сыпи. Оттянуть, что ли, у него пальцем губу, посмотреть, как там язык, нёбо, дёсны…

Я вдруг точно вспомнил, что девушка сидела там, куда сел он, а я — на место парня угодил.

— Извините, — я поднялся. — Не можете пересесть на мое место?

Он молча передвинулся.

Я упал на лавку, но сразу понял, что ошибся. После девушки тут сидел профессор, все стер уже. Никакой радости.

— Никто вам и не говорил, что недоростки, которыми я занимаюсь, убили кого-то, — сказал профессор. — Вы, кажется, хотели себе придумать какой-нибудь другой ад, взамен собственного? Я тут ни при чем, право слово.

— Но они жестокие, эти недоростки! — почти закричал я. — Вы сами говорили, что они почти чудовища!

— Да ну, — отмахнулся профессор. — Подростковая жестокость, кстати говоря, обычная вещь. Вы в колонии сидели? Нет? А где сидели? В армии были? Ну, примерно одно и то же. Дети вообще безжалостны. Вы, помню, сразу заговорили про новый биологический вид. Господь с вами, ничего этого нет и в помине. Вот сейчас говорят, что призывной возраст надо повышать. Ерундой занимаются! В двадцать пять лет уже никто не будет воевать как в восемнадцать. В Римской империи призывали с семнадцати. И это нормально. Идеальный возраст, чтобы убить и умереть. Лучше еще раньше начинать.

— А зачем вам эти недоростки понадобились вообще? — спросил я, дергая то глазом, то рукой, то лопаткой.

— Да ни за чем. Ну, Шаров что-то там свое искал, черт знает что. Ну, а мы не нашли у них молекулы окситоцина. Ну и что? Не нашли, и хер бы с ней.

Он сделал несколько больших глотков из бутылки.

— Мы ничего не знаем, — вдруг засмеялся профессор; и какое-то время я думал, что меня так смущает, потом догадался: он еще ни разу не смеялся при мне; смех у него был такой, будто кто-то болтал этим самым недопитым коньяком в закрытой бутылке.