Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии

— Дори, ты всем мешаешь.

Она проснулась, приподнялась немного, сконфуженно поглядела вокруг, увидела меня, кивавшего в ответ на слова ее мужа, словно в поддержку того, что он говорил… и вновь погрузилась в глубины сна, унося меня с собой.

Похоже, что Лазар и в самом деле был совершенно не в состоянии спать в поезде — как и в самолете. Когда поутру я проснулся от стука колес, оказавшегося сильнее моего сна, я увидел, что он грузно сидит на низком сиденье — без своей улыбающейся рядом жены выглядел он покинутым и одиноким.

Уловив миг, когда я открыл глаза, он неуклюже подмигнул мне. И хотя больше всего на свете мне хотелось так и оставаться лежать, закутавшись, на своей узкой, нагревшейся за ночь лежанке, я так сильно ощутил его одинокость, что спустил ноги на пол и подсел к нему. И тогда выяснилось, что большую часть ночи он и провел вот так, сидя на своей лежанке или же вышагивая туда и обратно по вагонному коридору из конца в конец. Он ухитрился даже при этом умыться и побриться. От перенапряжения он был не в состоянии ни заснуть хоть на какое-то время, ни читать. Тревога за дочь, состояние которой он до сих пор абсолютно не представлял, явственно грызла его изнутри — равно как и мысли об оставленной на помощников и заместителей больнице. Я поспешил воспользоваться внезапно представившейся возможностью и стал расспрашивать о его работе — он охотно откликнулся на мою просьбу, но предложил продолжить наш разговор в коридоре.

— Не следовало нарушать покой тех, кто предпочитает видеть сны, вместо того, чтобы разговаривать в проходе вагона, — заметил он с улыбкой. И я не понял, к кому эта улыбка относилась в первую очередь — к его жене или к старому чиновнику-индусу, который, свернувшись на своей полке, был похож сейчас на небольшого размера белый шар, занимавший едва ли половину полки, как если бы он репетировал свое грядущее перевоплощение в новом рождении, предстоявшем ему.

В коридоре вагона, мчавшегося в эту минуту среди бурых холмов, я начал расспрашивать Лазара о больничных делах, пытаясь представить, как выглядит медицина с точки зрения администратора (особенно во всем, что касалось хирургического отделения), и был несказанно удивлен тем, что услышал, хотя полагал, что уж о наших-то собственных делах я знаю все. Хотя Лазар (следовало сказать: «Даже если Лазар») и не был так уж глубоко знаком с чисто профессиональными аспектами нашей работы, он был на удивление глубоко и полно осведомлен о том, как наша работа в отделении хирургии организована; еще более удивительными были его знания, касавшиеся работавшего в отделении персонала, всех, самых мелких деталей жизни не только врачей, но и сестер… всех без исключения. Ему было что рассказать мне о любом сотруднике, чье имя я упоминал даже мельком; более того — он тут же давал четкую и полную характеристику профессиональным и человеческим качествам любого из них. Иногда это заканчивалось историей столкновения, или борьбы личностей, или медицинских направлений с точным указанием победителей и побежденных. И я подумал, что вот так же он знает все и про меня, и, уж конечно, у него есть собственное мнение о моих способностях, мнение, базирующееся на информации, полученной им от людей, у которых не было никакого основания не только отзываться обо мне хорошо или плохо, но и просто думать о моем существовании. Я поинтересовался его планами на будущее, надеясь узнать о каких-либо намечающихся в больнице новых направлениях, но вместо ответа он начал довольно путаную историю, связанную с сокращениями бюджета, которые он ощущал особенно болезненно в свете своих замыслов о реорганизации задуманной им пристройки с двумя операционными и лабораторией экспресс-анализа и еще, и еще… Что занимало, похоже, все его мысли и о чем он возбужденно говорил, сопровождая свои слова размашистыми жестами…

Тем временем первые утренние лучи пробились сквозь мглистый туман, и огромный диск солнца выкатился как-то совершенно неожиданно и неведомо откуда. И вот так этот долгий день нашего путешествия в Варанаси сделал свой первый шаг — в раскаленной пыли грязных дорог, покосившихся хижин и жалких деревень, спящих утренним сном за маленькими окошками этих невзрачных жилищ, среди блестящих, проносящихся мимо сполохов больших станций, окутанных немыслимыми ароматами, окутывавшими вагон, когда поезд внезапно останавливался среди самых разнообразных вагонов самых немыслимых расцветок и видов, облепленных суетящимися ордами пассажиров. Время от времени, в те несколько минут, что поезд стоял, Лазар ухитрялся пробиться сквозь толпу, заполнившую платформу, и вернуться, неся нам добычу — сласти, чапати или бутылки с водой неизвестного происхождения, с газом и без и с загадочными наклейками. Жена Лазара, если она только не сопровождала его в этих вылазках, обычно стояла у окна, как если бы она опасалась внезапно потерять его из виду. Еще в Риме я заметил их любовь ко всему сладкому… и даже здесь, в Индии, они безо всяких колебаний жевали и сосали всевозможные и самые разнообразные сласти, названия которых старый индус учил их произносить правильно (к этому времени сам он сменил свой засаленный европейский костюм на просторную белую рубаху, выглядевшую удобно и естественно в индийской жаре). Так же естественно выглядело то, что он углубился в разговор с женой Лазара, которую, судя по всему, забавляли его взгляды на жизнь и на смерть; тем не менее свои вопросы она задавала в весьма тактичной и очень дружественной манере. Это подвигло его на то, что некоторое время спустя он раскрыл свой маленький саквояж, достал из него колоду карт с кричащими изображениями богов и божков и начал обучать нас игре, напоминавшей покер; правила этого индийского покера заставили жену Лазара смеяться так заразительно, что я даже засомневался — помнит ли она, с какой целью мы предприняли все это наше путешествие.