Авраам Иегошуа - Возвращение из Индии

И так это продолжается. Время от времени птицы опускаются на крыши или электрические провода, столбы и мачты, погружают головы в благоухающие лужи, выуживая из них то красного червячка, то трепещущего комара, но глаза при этом всегда остаются открыты, чтобы видеть того, кто некогда был частью его души. На случай, если он вдруг, взмахнув крыльями, устремится за горизонт. Ибо он не в силах поверить, что одиночество возвращается вновь, оставляя ему ненужную и постылую свободу. И тогда, когда солнце уходит, он с силой взмывает снова в небеса в надежде на западный ветер, который понесет его в пустыню, потому что только там, уверен он, существует надежное убежище. В свете уходящего дня, на низкой высоте, он скользит, не торопясь, над бледнеющей пустотой в зареве этого вечернего часа. А затем, с той же силой воли, с которой он и его напарник разорвали тайну, некогда соединившую их, часами продолжает полет, не обращая внимания на спустившуюся тьму, время от времени ощущая поблизости жаркое дыхание хищников. И в полночь, усталый, но довольный, он позволяет себе продолжительный отдых, достаточный, чтобы оправить перья на ветвях одинокого дерева или в зарослях кустарника посреди равнины, отдавшись объятиям вновь обретенной свободы. Но в тот же момент понимает, что проблеск, приветственно сверкнувший ему из чащи — это не светлячок и не осколок стекла, нет — это открытый глаз его напарника, второй его — или ее — половины, от которой он пытался бежать. Пытался весь этот долгий день, оставив позади секреты и тайны.

Даже после того, как разговор с Лазаром был закончен и трубка опустилась на рычаг, мое чувство тревоги не исчезло, ибо я понимал, насколько глубоко я проник в интимную жизнь не только его жены, но и самого Лазара, так сильно связанного с ней. Я знал также, что произошедшее между нами — даже если ей удастся представить это как ни с чем не связанный эпизод — не освободит меня от нее, но более того, только увеличит мое к ней влечение. И ноги мои сами понесли меня обратно к кровати, полуодетого и полного тоски, к ложу любви, которое с этого момента являлось просто моей кроватью, и силою воображения я вновь мог представить, как я прижимаюсь лицом к ее, излучающему живительное тепло белому животу, белому и упругому. Я с головой накрылся розовым шерстяным одеялом, которое старая дама оставила мне, и предался размышлениям в ночной тиши и в полной темноте о том, каковы мои шансы оказаться женатым, на что мои родители так рассчитывали, на что рассчитывал я сам, и что сейчас было от меня дальше, чем когда-либо. Когда несколькими часами позже я проснулся и вспомнил, что мне предстоит совершить, сердце мое преисполнилось радостью.

Я взял оба ключа от квартиры, положил их в карман и вышел наружу, не в силах сдержать восхищения самим собой, которое мне нужно было разделить с кем-нибудь еще, но пришлось разделить лишь с пустотой мокрых ночных улиц. Оседлав мотоцикл, я понесся по ним и вскоре затормозил возле своей старой квартиры, решив провести остаток ночи в ней, и это внезапное решение неожиданно оказалось как нельзя более кстати, ибо ранним утром мне позвонили из терапевтического отделения и пригласили на срочную встречу с профессором Левиным. Я терялся в догадках о причинах подобной срочности. Были ли это напоминания Лазара или Хишина, или я был обязан все тому же переливанию крови, не дававшему ему покоя по неведомой мне причине настолько, что едва поправившись, он тут же пожелал меня увидеть. И чего ожидает он от этой встречи?

Так или иначе, я попросил перенести собеседование на более поздний час, а освободившееся время решил провести в больничной библиотеке, просмотрев все, что знал больничный компьютер о гепатите. Заодно я решил отыскать работы самого профессора Левина, одну из которых я должен был прочитать, перед тем как отправиться в Индию, — ту, что Хишин должен был, но не передал мне. Но я ее не обнаружил — похоже, что Хишин попросту ее потерял. Вопреки всему, что я прочитал этим утром в библиотеке, я так и не понял, в каком направлении мне следует ожидать претензий Левина. Взяв листок бумаги, я выписал на нем все результаты анализов крови, сделанных в Калькутте, которые я знал назубок. При желании, я мог бы представить их чуть более радикальными, что, в свою очередь, еще более подтверждало бы мой образ действий, но подобное решение всегда было чуждо мне, и идея эта была мною отвергнута, едва успев появиться.