Дёрдь Конрад - Соучастник

На обритой голове — повязка, слегка испачканная кровью. Между акациевым лесом и пешеходной дорогой, в прибитой инеем траве лежат, перепутавшись конечностями, покойники. Я стою среди людей в военной форме, старательно изучаю лица мертвецов, тех, которые поближе, их жестко торчащие, словно выпавшие из времени, пиджаки, отстающие от окостеневших тел, задравшиеся штанины, открывающие острые колени, высокие ботинки на неестественно согнутых ногах. Сощурив глаза, смотрю на пожилую женщину, нагибаюсь, убираю со лба у нее синюю пятку другой пожилой женщины. Зрелище остальных трупов я уже просто перелистываю, словно страницы книги, которую тягостно, но нужно читать; двумя грудами, переложенные поленьями, лежат лысые трупы повешенных со связанными за спиной руками; черты их уже разгладились, вылезший изо рта язык уже слизал с губ терпкий вкус ужаса. Прослойка стылой плоти, прослойка дерева; навалившиеся сверху тяжелые плахи кое-где ободрали кожу с покорных черепов; свежие сосновые бревна даже здесь, среди мертвецов, источают живой аромат. Обе груды, должно быть, успели облить бензином, но дождь не дал разгореться огню. Исполнители приговоров справились только с меньшей грудой: мы прибыли слишком рано. Чье-то лицо, почерневшее, с бесформенным комом пепла вместо затылка, и здесь сохранилось почти целиком: плоть запеклась на костях. Маска странного, по ту сторону боли и муки, терпения, скалясь, смотрит на расчерченное перистыми облаками небо. На черную прогалину спаленной травы и жирного пепла медленно наползает свежая растительность. Нагие трупы лишены пола; руки у них закинуты на затылок — так скосила их сзади пулеметная очередь. Тяжелый холодный дождь омыл отверстия пулевых ран. Светлые и темные шевелюры легли на спины лежащих внизу. Столько тел обрели друг друга в едином застывшем объятии; бородатая мужская голова с красными глазами лежит на побелевшем девичьем бедре. Выстывший жалкий пах выглядит каким-то случайным, словно старый колесный след на грунтовой дороге. Ты уже знаешь, как легко уничтожить то, что до такой степени родственно земле, и как мало отличен от грязи, от праха тот, кто из праха явился, кого Бог сотворил по образу и подобию своему для того, чтобы царил он над птицами крылатыми и над скотами полевыми, чтобы в пищу брал он всех тварей, в ком есть живая душа. И тот, кто стрелял и скрежетал зубами, и тот, в кого стреляли и кто вскрикивал в предсмертном ужасе, и тот, кто тащил на сплетенных из мочала носилках раненых через лес, и тот, кто тайно носил хлеб прячущимся в хлевах; но и тот, кто в новенькой униформе фотографировался с однополчанами на ступеньках вагона, потом наводил в пустое зимнее небо дуло зенитки, подносил к мальчишескому, наивному своему лицу в каске бинокль, потом, брезгливо отставив руку в перчатке, вытаскивал из дровяного сарайчика перепуганного старика в шляпе, — даже он в какой-то грядущий момент, который перечеркнет все его цели, даже он не сможет отделить себя от земли, и не смогу отделить себя от земли и я, тот, по чьему приказу он будет зарыт в эту землю. По одному, по двое тянутся на поляну окрестные жители, свидетели, соучастники — с тусклым, притупившимся ужасом в глазах. Лишь по лицу какого-то древнего старика еще катятся слезы; я — высох, я не могу следовать его примеру. Большинство молчит; несколько мужчин прагматического склада ума размышляют над техническими деталями. Пока не сделаны гробы, мертвецов прикрывают брезентом, снятым с грузовика, а чтобы брезент не унесло ветром, кладут сверху куски черепицы с развалин ближайшего дома.

Будапешт, 18 января 1945 года. Сапоги в залитом солнечным светом снегу: два русских сержанта ищут Гитлера. «Нету его здесь, ушел», — машут рукой в пространство бледные, как ростки картошки, изможденные осадой жильцы, которые, набравшись смелости, вылезли из подвала. За развороченной уличной баррикадой — сошедший с рельсов трамвай, на его ступеньках, словно отдыхая, лежит бородатый покойник. Зловещий грохот: в горящем доме на другой стороне улицы рушится второй этаж; на стене — картина маслом: дева Мария с круглым, как луна, лицом; даже мировая война не сдвинула ее с места. В красном снегу — окаменевший конский труп со срезанным на ногах мясом; господин в пальто с меховым воротником скоблит перочинным ножиком ребра, собирает в горсть мерзлые мышечные волокна. Перед лавкой, вскрытой с помощью ручной гранаты, два десятилетних мародера меняют губную гармонику на заплесневевшую колбасу. Молодая женщина с сединой в волосах и девочка везут санки с узлом постельного белья; на пальто у них, с левой стороны, нитки от споротой желтой звезды. «Мама, а может, папа нас дома ждет?» «Нет, это мы его будем ждать, дочка». На тротуаре валяется решетка, сорванная с дверей угловой корчмы, внутри бродят старики, ищут среди молодых мертвецов, одетых в спортивную обувь, своих сыновей.