Гарри Гордон - Обратная перспектива

Скоро он заподозрил, что развлекает балбесов, а развлечение такого рода — деликатная форма хамства.

— Знаешь, Снежаночка, — высоким от обиды голосом жаловался он жене, — благотворительность имеет смысл только в материальном выражении. Конкретный взнос в конкретное дело. А вкладывать душу — хоть в просветительство, — сколько надо той души? Кило, полтора? Так и пролететь можно. Ещё должен останешься.

И Плющ нашёл выход — по пятницам он приезжал по-прежнему, но откупался небольшой картинкой в дар обществу и с полным правом пил молча.

Картинки, точнее, этюды он писал загодя, месяца на два вперёд, одной, разумеется, левой. Это был либо морской пейзаж, либо розовая обнажёнка, либо натюрморт с рыбками.

— Достали меня эти Васюки, — приговаривал художник, имея в виду любителей шахмат

Тем не менее, по пятницам он неизменно надевал белую рубаху и старинную фетровую шляпу. Маленький, смуглый, с седой бородкой, он походил на степного ветеринара.

Снежана, сорокалетняя молодая поэтесса, полуцыганка, отвоёванная Плющом у Васюков, только вздыхала: Костик давно ничего не писал серьёзно.

— Картина жизни, Снежаночка, давно написана и уже подсохла. Осталось обуть её в хорошую раму.

И, хороший ремесленник, Плющ ковырял на рамах коллекционным инструментом растительные орнаменты. Рамы покупали неохотно, — цена доступна, не живопись, но в то же время — работа знаменитого мастера — а это накладывает дополнительные обязательства, призывает к другому образу жизни.

Со слетавшимися на свет поодиночке Плющ был приветлив: «Гостеприимство, Снежаночка, у нас никто не отнимет — ни комсомольцы, ни олигархи». Хотя, конечно, доставали и здесь. Особенно настырным был Лелеев, обалдуй со стеклянными глазами. Он величал себя князем, потомком декабриста, и настаивал, чтобы так его называли другие, и почти в этом преуспел, но заехавший прошлой осенью Карл — надо же, нашёлся через двадцать лет, — объяснил, что Лелеев — фамилия не дворянская, а приютская, для подкидышей, что-то вроде Безродного, и декабристы терпели разночинца только по идейным соображениям.

— Константин Дмитриевич, Лелеев пришёл, — объявила Снежана.

Плющ вытер руки о штаны и надел пиджак.

— Проходи, сраный разночинец, — приветствовал он. — Снежана…

Снежана уже ставила на кухонный стол холодную картошку в мундире, квашеную капусту, селёдку с луком, полбутылки водки.

Лелеев, усмехаясь в потолок, вытащил из кармана брюк бутылку «Путинки».

— Сплетничать будешь? — осведомился Плющ.

— О ком сплетничать, Плющик…

— Не Плющик, а Константин Дмитриевич, — нахмурилась Снежана.

— Ну, да. Вот я и говорю, Дмитрич, эти козлы только порочат славное звание провинциалов…

— Со свиданьицем, — Плющ поднял стакан. — Снежана, ты будешь?

— Я — потом, как-нибудь. Голова разболелась. Пойду, прилягу.

— С Богом, — одобрил Константин Дмитриевич. — Ну, так что у нас с провинциалами?

— Я так понимаю, Дмитрич, что провинция — это духовная целина, которая кормит столицу… Это кровеносная система, которая…

Плющ вышел и вернулся с маленьким зеркальцем.

— Смотри сюда, разночинец. Вот эта морда именует себя провинциалом? Это же чистый люмпен.

Он отложил зеркальце и печально выпил.

— Дожили. Кимры ему провинция. Провинция, Лелеев, это Одесса, или Флоренция. Провинциальнее Одессы может быть только Питер.

— Именно Питер. Мой предок, князь Лелеев…

— Твой предок обосрался первым и сдал всех этим…кагебешникам.

— Как ты можешь так говорить, — задохнулся Лелеев. — Его ж наказали!

— И правильно! Что ему за это, премию выписывать? Тринадцатую зарплату?

Вошла встревоженная Снежана, села за стол.

— Ребята, охренели?

— Да, Снежаночка. Извини, князь. — Плющ приподнялся и пожал Лелееву предплечье.

— Наливай, — сказала Снежана, — за всё хорошее. Скажи мне, Лелеев, куда Паша подевался? Уже месяц, как…

— Неужто Пашу вспомнили, — раздался голос, и все обернулись. В дверях стоял мужик лет сорока пяти, в джинсовом костюме.

— О, Пашечка, — Плющ встал, приобнял гостя и повёл его к столу.

Из всех своих посетителей Константин Дмитриевич по-настоящему уважал только Пашу. Нормальный, можно сказать, провинциал, работяга без понтов, роет колодцы по деревням, неплохо зарабатывает. Жена, дочка. От нежности к нему, а скорее, к причерноморским степям, где довелось незаметно для себя обмелеть и испариться, Плющ называл Пашу Криницей.

Паша рассказал, что был на халтуре, вырыл три колодца и теперь свободен до осени, а осенью — в сорока километрах отсюда, в глуши, в бездорожье нужно вырыть одному безрукому. Только кольца нужно завозить в августе, там трактора застревают — только так…