Джон Бэнвилл - Афина

Мне представилась длинная прямая дорога, два ряда тополей, в отдалении — гора в жёлто-зелёных тонах. ПЭЙзаж. МАЙдемуазель.

Дальше, как я выяснил, идёт пробел — сердце дарит себе краткую милосердную передышку от осознания утраты до нахлынувшего горя. Это осуществляется простой — или немыслимо сложной — манипуляцией: между дверным косяком и внезапно захлопывающейся дверью вставляется клинышек, так что пусть не надолго, но остаётся щёлка света. В моём случае клинышком служит любопытство. Мне вдруг во что бы то ни стало захотелось узнать, как они это всё осуществили и для чего, разобраться в хитростях ремесла подделок, приобщиться к тайнам великого обмана. На самом-то деле мне было всё равно. Сидя на полу рядом с Франси, как в полутёмном гроте Пиранези, я стремился только обратить это событие в сказку, в фантазию, нереальную и нестрашную.

— Красили Голл и Планкет, — пожав плечами, разъяснял мне Франси. — А рамы сколачивал я. Тут внизу. — Он взмахнул рукой, указывая, и поморщился от боли. — Днём и ночью, неделю напролёт. И что я за это получил? — Он обвёл взглядом разорванный пиджак и сломанный палец. — Сушили под лампами. Краски ещё липли, когда он вам показывал. Но вы ничего не заметили.

Чертовщина.

— А зачем это? — спросил я.

Он прищурил налитый кровью глаз и сделал попытку ухмыльнуться.

— Охота узнать, а?

Прислонившись затылком к ножке верстака, он молча затянулся сигаретой.

Кстати говоря, оказывается, человек по фамилии Марбот существовал на самом деле. Да, это реальное лицо, даже если всё остальное обман. Поразительно.

Франси вздохнул.

— И беднягу Принца Хэккет распорядился убить, — сказал он.

Я вышел на воздух. Мир вокруг был огромный и какой-то выпотрошенный. Я вообразил, как остаток своих дней буду жить, бессмысленно брякая, как сухая горошина в этом великанском пустом стручке.

Домой я брёл медленно, осторожными мелкими шажками, словно бережно нёс на руках самого себя. Было пасмурно, на перекрёстках ветер вздувал грязные полотнища измороси. Всё вокруг дрожало и мерцало, обведённое по контуру холодным огнём, как при мигрени. У себя в квартире я, помнится, долгие часы провёл, бесцельно расхаживая по комнатам или сидя у окна и следя за тем, как, разгоревшись закатом, тихо угасает зимний вечер. Я вытащил из-под кровати чемодан тёти Корки и стал перебирать её вещи. Пришлось повозиться. Скорбный дождливый свет вползал в окно. Я развёртывал пожелтевшие бумаги, они, шурша, с готовностью раскручивались, как папирус, спеша выдать её тайны. Она оказалась такой же голландкой, как я. Перед войной она недолгое время была замужем за инженером, который приехал из Голландии строить мост и который бросил её, как только был смонтирован последний пролёт. (Впоследствии, помнится, мост этот рухнул, и погибло много народу.) Я сел на пол и рассмеялся бы, если б мог. Ну что за актёрка! С какой самоотдачей столько лет поддерживать свой миф! И тебе заграничные папиросы, и этот лёгкий иностранный акцент. Жаль, что я не смог пролить слезу по тебе, добрая моя тётушка. А может быть, и пролил?

В последовавшие дни я не знал минуты покоя. Исходил весь квартал, заглядывая в памятные уголки. Всё осталось прежним и при этом решительно переменилось. Я словно умер и возвратился на землю. Такими я представляю себе мертвецов, блуждающих по земле в состоянии полнейшего, невыразимого недоумения. Притаясь, я подолгу простаивал на Рю-стрит, наблюдая за домом. Никого; там больше никто не бывал.

Когда этот случай попал наконец в газеты, я вознегодовал, я чувствовал, что нарушены мои права собственника. Как будто бы эти свиньи-газетчики выкопали своими рылами какой-то неприятный эпизод моей личной жизни ( нашему корреспонденту стало известно… ) и размазали по восьми колонкам на потеху хихикающей публике. Что упоминалась моя фамилия, меня не трогало, это была моя прежняя фамилия, да и называлась она исключительно в историческом разрезе ( Предыдущее ограбление Уайтуотера ), спасибо Хэккету, что не притянул меня. Но меня задело за живое то, что из всей этой истории, из этого прихотливого балета желания и обмана, в центре которого кружились и извивались А. и я, сделан грубый фарс, дурацкий хоровод — оскаленные рожи, мозолистые ладони, голые зады, как на картинах Брейгеля. Разве можно такую сложность выразить в нескольких газетных заголовках? Дерзкое ограбление… Запрятанные сокровища… Тайна местонахождения полотен… Смерть охранника… Так это всё безлично, так… не по-человечески. Имя Мордена не упоминается, хотя так и видишь «нашего корреспондента», высовывающего голову между задами, как тянет голову школяр, знающий верный ответ. Он обозначен как видный бизнесмен со связями в уголовном мире — чересчур пышно звучит, по-моему, для заурядного, пошлого мошенника, каким знал его я. Он и А. фигурируют как таинственная чета . Папаня у них — известный уголовный авторитет . Приводятся слова сыскного инспектора Хэккета, что, мол, полиция ведёт расследование согласно определённому плану. Мясник, Работник и Мясникова дочь водят хоровод всю ночь…