Флэнн О'Брайен: Третий полицейский

У меня было впечатление, что он устроился на стуле поудобнее и стал менять лицо до тех пор, пока оно не стало на вид немного менее злокачественным.

— Я этого никогда не замечал.

— Упоминание об этом веровании можно найти в литературе любого из древних народов. Существует четыре ветра и восемь подветров, каждый со своим цветом. Ветер с востока густо-фиолетовый, с юга — блестящий, цвета чистого серебра. Северный ветер жестко-черный, а западный — янтарный. В старину люди были наделены властью воспринимать эти цвета и могли провести целый день, тихо сидя на склоне холма, глядя на красоту ветров, их падение, подъем и меняющиеся оттенки, волшебство смежных ветров, сплетающихся, как ленты на свадьбе. Занятие получше, чем смотреть в газеты. Подветры обладали цветами неописуемой тонкости — красновато-желтый на полпути от серебряного к фиолетовому, серо-зеленый, в равной степени родня и черному, и коричневому. Что может быть изящнее сельского вида, омываемого прохладным дождем, с румянцем юго-западного ветерка!

— Вы видите эти цвета? — Нет.

— Вы у меня спросили, какого я цвета Как человек приобретает цвет?

— Цвет человека, — отвечал он медленно, — это цвет ветра, преобладающего при его рождении.

— У вас какой цвет?

— Светло-желтый.

— А какой смысл знать свой цвет и вообще иметь цвет?

— Во-первых, по нему можно узнать длину своей жизни. Желтый означает долгую жизнь, чем светлее, тем лучше.

Это очень назидательно, каждое предложение — само по себе целая проповедь. Попроси объяснить.

— Объясните, пожалуйста.

— Туг вопрос изготовления рубашонок, — сказал он тоном содержательного сообщения.

— Рубашонок?

— Да. Когда я родился, при этом присутствовал один полицейский, обладавший даром ветровидения. В наши дни дар этот становится очень редким. Как только я родился, он вышел из дома и исследовал цвет ветра, дующего из-за холма. У него был с собой потайной мешочек, набитый некоторыми материалами и бутылочками, и еще у него был с собой портняжный инструмент. Он отсутствовал около десяти минут. Когда он вошел назад, то держал в руке рубашонку и велел матери надеть ее на меня.

— Где он взял эту рубашку? — спросил я с удивлением.

— Он сам ее потихоньку сделал на заднем дворе, скорее всего в хлеву. Она была тоненькая и легонькая, как наитончайший паутинный шелк. Если смотреть сквозь нее на небо, ее вообще не было видно, хотя под некоторыми углами падения света иногда случайно можно было заметить ее край. Она представляла из себя чистейшее и совершеннейшее проявление наружной кожицы от светло-желтого цвета. Этот желтый цвет был оттенка моего родильного ветра.

— Понятно, — сказал я.

Очень красивая концепция.

— Каждый раз, как наступал мой день рождения, — сказал старик Мэтерс, — я получал в подарок еще одну рубашоночку того же в точности идентичного качества, только надевали ее на другую, а не вместо нее. Быть может, вам легче будет оценить крайнюю нежность и утонченность материала, если я скажу вам, что даже в пятилетнем возрасте, в пяти таких рубашках одновременно, я все равно казался голеньким. То была, однако, необычная, желтая нагота. Естественно, не было возражений против того, чтобы я надевал поверх рубашки другую одежду. Я обычно носил пальто. Но каждый год я получал новую рубаху.

— Откуда вы их получали? — спросил я.

— Из полиции. Их доставляли мне на дом, пока я не вырос настолько, что смог уже сам являться за ними в участок.

— И как все это позволяет вам предсказать длину своей жизни?

— Я вам скажу. Каков бы ни был ваш цвет, он будет точно представлен в вашей родильной рубахе. С каждым годом и с каждой рубашкой цвет будет делаться все гуще и все более ярко выраженным. Возьмем мой случай: я достиг яркой, полноценной желтизны к пятнадцати годам, хотя при рождении цвет был таким бледным, что не воспринимался. Сейчас мне под семьдесят, и цвет — светло-коричневый. По мере того как мне будут сквозь годы приходить рубашки, цвет сгустится до темно-коричневого, потом до цвета потускневшего красного дерева, а оттуда, наконец, до очень темного коричневого цвета, обычно ассоциирующегося с крепким портером.

— Да?

— Одним словом, рубашка за рубашкой и год за годом цвет постепенно сгущается, пока не станет казаться черным. Наконец наступит день, когда прибавление еще одной последующей рубахи и в самом деле достигнет истинной и полной черноты. В тот день я умру.

Джо и я были этим удивлены. Мы обдумывали все это молча, причем Джо, казалось, пытался примирить услышанное с определенными своими принципами касательно морали и религии.