Флэнн О'Брайен: Третий полицейский

Но кто произнес эти слова? Они не испугали меня. Они были ясно слышны мне, но я знал, что они не раздались в воздухе, подобно кашлю старика на стуле, от которого меня пробрал мороз. Они пришли из глубины меня, из моей души. Я никогда раньше не верил и не подозревал, что у меня есть душа, а тут вдруг узнал, что есть. Еще я знал, что моя душа мне друг, старше меня годами и заботится единственно лишь о моей собственной пользе. Удобства ради я назвал ее Джо. Чувство, что я не совсем один, придало мне некоторую уверенность. Джо мне помогал.

Не стану даже пытаться рассказать о пространстве последовавшего за этим времени. В жуткой ситуации, где я оказался, рассудок ничем не мог мне быть полезен. Я знал, что старик Мэтерс был свален железным велосипедным насосом, зарублен насмерть тяжелой лопатой, а потом надежно похоронен в поле. Кроме того, я знал, что этот же человек сидит со мною в одной комнате, взирая на меня в полном молчании. Тело его было забинтовано, но глаза были живые, как и правая рука, как и весь он. Может быть, убийство у дороги было дурным сном.

В твоих застывших, плечах нет ничего сонного.

Нет, ответил я, но кошмар бывает столь же физически утомительным, как и подлинное событие.

Каким-то обманным маневром я решил, что лучше всего мне будет поверить в то, на что смотрят мои глаза, а не доверяться воспоминанию. Я решил притвориться беззаботным, заговорить со стариком и испытать его реальность, спросив его о черном ящике, ответственном, если что-то могло быть ответственно, за то, что каждый из нас был таким, каким он был. Я решил действовать смело, ибо знал, что нахожусь в большой опасности. Я знал, что сойду с ума, если не поднимусь с пола и не стану двигаться и говорить и вести себя, по мере возможности, самым заурядным образом. Я отвернулся от старика Мэтерса, осторожно встал на ноги и уселся на стоящий недалеко от него стул. Тут я опять посмотрел на него, причем сердце у меня на время остановилось, а потом вновь заработало, казалось сотрясая медленными, тяжелыми ударами молота весь мой костяк. Он оставался совершенно неподвижен, но живая правая рука схватила чайник, очень неловко подняла его и плюхнула порцию чая в пустую чашку. Его глаза проводили меня на новое место и вот уже снова созерцают меня все с тем же непоколебимым, томным интересом.

Вдруг я стал говорить. Слова изливались из меня как сделанные машиной. Мой голос, сперва дрожавший, стал твердым и громким и заполнил всю комнату. Не помню, с чего я начал. Уверен, что большая часть была бессмысленна, но я был слишком доволен и ободрен естественным, здоровым шумом своего языка, чтобы заботиться о словах.

Старик Мэтерс сперва не шевелился и ничего не говорил, но я был убежден, что он меня слушает. Через некоторое время он затряс головой, и я был уверен, что услышал, как он произнес «Нет». Я пришел в воодушевление от его ответов и стал говорить внимательно. Он отрицательно ответил на мой вопрос о его здоровье, отказался сообщить, куда делся черный ящичек, и даже отрицал, что утро стоит темное. Его голос обладал характерным резким весом, как хриплый звон древнего ржавого колокола в башне, задушенной плющом. Он не сказал ничего, помимо одного слова «Нет». Губы его едва шевелились; я был убежден, что за ними у него нет зубов.

— Вы сейчас мертвы? — спросил я.

— Нет.

— Вы знаете, где ящик?

— Нет.

Сделав еще одно неистовое движение правой рукой, он шлепнул кипятку в свой чайничек и отлил еще чуточку хилого настоя в чашку. После чего вернулся в позу неподвижного созерцания. Я немного подумал.

— Вам нравится слабый чай? — спросил я.

— Нет, — сказал он.

— А вообще вы чай любите? — спросил я. — Чай крепкий, или слабый, или наполовину?

— Нет, — сказал он.

— Тогда зачем вы его пьете?

Он печально покачал своим желтым лицом из стороны в сторону и ничего не сказал. Завершив качание, он растворил рот и влил туда чашку чая, как вливают ведро молока в маслобойку в пору пахтанья.

Ты что-нибудь заметил?

Нет, ответил я, ничего, кроме того, что дом жутковат, как, впрочем, и его хозяин. Я бы не сказал, что он самый красноречивый собеседник, какого я когда-либо встречал.

Я находил, что говорю довольно легко. Говоря внутренне или внешне или думая, что сказать, я ощущал себя смелым и достаточно нормальным. Но всякий раз, как наступало молчание, ужас моего положения опускался на меня, как тяжелое одеяло, наброшенное на голову, кутая, удушая и заставляя бояться смерти.