Наталья Чеха: Не царская дочь

Девочки имели свою иерархию, и первые пять мест в ней принадлежали моим близким подругам — эту дружбу мы храним вот уже сорок лет.

Самой красивой и умной считалась Света: обаятельная, серьезная, ответственная, в нее были влюблены даже мальчишки из параллельных классов. Я шла второй по красоте и количеству поклонников. Третьей была Люба — холодная, непроницаемая, «вещь в себе», но — с правильными, «римскими» чертами лица. Самой общительной и веселой в классе считалась Жанна, а самой серьезной — Ира, отличница и активистка, вся правильная-преправильная, в клеточку и полосочку, аккуратно разграфленная и всегда поступающая по уставу.

— Девчонки, — говорила Ира с трепетом в голосе, — давайте я вам прочитаю письмо Татьяны к Онегину?

И все садились и слушали, хотя перед этим собирались заниматься совсем другим.

— Мальчишки, ну почему вы так гадко выражаетесь? — горестно и патетически вопрошала она самого разнузданного классного циника Сашку, который сидел перед ней, развалившись на стуле и нагло, с кривой усмешкой глядя ей прямо в глаза — без каких-либо следов хоть малейших угрызений совести.

Ира уходила со слезами и все ее жалели.

— Саша, — говорила она молчаливому и благополучному профессорскому сынку, — давай завтра вместе позанимаемся тригонометрией?

Он, быть может, ненавидел тригонометрию, но шел.

Эти занятия постепенно переросли в дружбу, а затем и во что-то большее. Уже к концу школы это была сложившаяся ПАРА.

А у меня пары не было.

С Юркой мы расстались сразу же после возвращения с летней практики. В городском интерьере он был как-то неинтересен, блекл, невыразителен.

Я искала чего-то другого.

Возможно — себя саму.

…Расставанье со школой я ощутила, как выплывание, как выбрасывание на берег после кораблекрушения, как подъем с глубины, где долгое время шло барахтанье и борьба за жизнь. И вот я — спаслась. И только теперь жизнь начинается на самом деле.

По сути, так оно и было.

А сразу по окончании школы меня нашел мой первый муж. И союз, который мы заключили с ним, был скоропалительным и драматичным.

Потом меня много раз находили не те, не там и не для того. И в этих контактах было много пустоты и незрелости. Да и откуда было этой зрелости взяться? Потребность быть найденной хотя бы кем-нибудь и любой ценой явно не вписывается в категорию серьезных жизненных задач.

— Она опять приставала ко мне в коридоре, — жаловалась мама своей подруге, сидя на мягком диване в ее уютной однокомнатной квартире. — Я по-хорошему тебе завидую — у тебя своя квартира! Не дай Бог жить в коммуналке!

Я, сидевшая тут же и болтавшая о том, о сем с хозяйским сыном Вадиком, поняла, что речь шла о «бабке Юльке», нашей соседке, или, как называли ее взрослые, Юлии Кузминичне.

Это была высокая, статная женщина преклонных лет, занимавшая одну маленькую комнату со своей внучкой Светой, моей подругой и, одновременно, соперницей во всех делах и начинаниях. Чувствовалось, что Юлия Кузминична имела «непростое» происхождение, хорошее образование и не очень хорошее воспитание, ибо оно не позволяло ей примириться с соседями.

— Вы плохо вымыли пол в коридоре, — тихо говорила она моей матери, и злорадно добавляла: — И поэтому я не принимаю у вас дежурство…

Маме приходилось перемывать по нескольку раз.

Когда кому-то из соседей надобилась ванна, там всегда оказывалась чистоплотная Юлия Кузминична. Она бесконечно стирала, мыла, чистила, что-то напевая при этом своим противным голосом.

Не менее противным был голос Светки, которую заботливая бабушка с ранних лет определила в музыкальную школу. Никаких данных для занятий музыкой у нее, на мой взгляд, не наблюдалось, но ей об этом почему-то никто не сказал, и она, ежедневно готовясь к занятиям, орала на всю квартиру:

Не крутите пестрый глобус,

Не найдете вы на нем

Той страны, страны особой,

О которой мы поем…

В конце каждой фразы Светка зачем-то еще более повышала голос, отчего во всей квартире буквально дребезжали окна.

— Зачем ты так орешь? — спросила я ее, не вынося столь громких музыкальный пассажей.

— Ты ничего не понимаешь в музыке, так и молчи! — парировала Светка. — Это называется «пение с оттенками».

Я действительно ничего не понимала. Мы вообще со Светкой расходились во многом. Например, та любила читать исторические книги, а я их терпеть не могла. В комнате у Юлии Кузминичны стоял большой книжный шкаф со стеклянными дверцами, за которыми были видны корешки толстых книг. Светке самостоятельно лазить в шкаф запрещалось. Время от времени бабушка сама благоговейно открывала дверцу шкафа, доставала какую-нибудь книгу и столь же торжественно вручала ее внучке. Та «проглатывала» книгу за два дня, какой бы толщины она ни была, и просила другую. Мне такая скорость чтения была неведома. Я «мусолила» свою «Четвертую высоту» два месяца, да еще сносила при этом Светкины издевательства: