Роман Солнцев: Привычное место

— Верно, — осклабился парень с выдергой.

— Петрович!.. — не выдержал от волнения Зуб, открыв чёрную пасть. — А частушки он знает?

— И частушки мы знаем! — продолжал Дима.— И сказки. И приметы. «Кто на кошку наступил — жениться захотел». Интересно, ага?.. Или как прежде в Сибири говорили? Человек чихнёт — ему: «Салфет вашей милости!» А тот, кто чихал, в ответ: «Красота вашей милости!» А сейчас один другому готов голову оторвать просто так, а другой — ноги ему отвернуть. А вот на Ангаре есть мудрая сказочка...

Сам посветлев лицом, Дима рассказывал про старика и старуху (ведь помнит наши записи!), а я сидел и слушал птиц. Даже перезимовавшие синицы весною диковинно свистят:

— Ти-иу-у...— В конце завиток мелодии — как у лопнувшей серебряной струны... А эти «свирри-свирри» чьи? Чей этот еле слышный поднебесный свист? Точно же, свиристели с хохолками на старой черёмухе, против света и не увидишь сразу... похожи на комки живого пепла... всё сгорело, только музыка осталась.

— Тук-тук!.. — работает метроном. А это высоковысоко, на ободранной уже берёзе стучит желна, дятел в красной шапочке — этакий кардинал Ришелье леса... Господи, сколько уже птиц прилетело!

В небе кружит покрикивая, посвистывая — так тонко ржёт жеребёнок—чёрный коршун. А кто же это носатенький в кустах, вокруг клюва огненное пятно? Щегол, и ты здесь?! А в стороне — слышу — где раменье, дерутся дрозды... А подалее, в глубине тайги, небось уже и глухарь токует, ходит меж деревьев, чертит раскинувшимися крыльями круги на жёстком синем снегу... Весна, весна! Пробуждение страсти в этих тельцах крохотных...

Скворцов и горихвосток ещё не видно. В мае. Но что-то яркоцветное вспыхнуло... трясогузка? Брюшко жёлтое... какая же ты маленькая! Самоуверенный серый дрозд напугал тебя — пролетел рядом, крутя крыльями, как вертолёт лопастями...

На буграх кое-где уже травка зелёная, длинная обнажилась, снега почти не остаётся в чаще... скоро на яру, над водой, мохнатые прострелы выскочат... Боже, чем мы тут с Димой занимаемся? Истинная, замечательная жизнь проходит мимо нас.

Я стоял, держа в руках, вернее на одной левой, но придавливая и гипсовой дланью, тяжёлую японскую камеру, великолепное устройство из стекла, пластика и металла. И вдруг посмотрел на окружающее как бы и её светящимся фиолетовым, запоминающим навсегда оком. И обыденный мир вокруг мне показался на мгновение ярким, как в детстве, необыкновенным. Это как если новую рубашку наденешь или отец часы подарил — всё меняется кругом... Что нам ложь некоего Туева, его каменные хоромы? «Циви-циви, милые мои... тиу-ти-иу...»

Интересно, а как сейчас у меня на огороде? — Я на минуту,— буркнул я бывшему своему студенту и, приложив отводной объектив к глазу, медленно, наугад, страшно шатаясь (или это лес вокруг шатается в линзе?) побрёл в сторону деревянных дач. Вот и штакетник мой, выломанный мальчишками на углу огорода. Вот и снег, ещё оставшийся в тени, но уже съёжившийся, серо-чёрный. Отстранившись от камеры, я глянул вниз подслеповатыми от сияния глазами: рыжие семена берёз на снегу... сажа...

Но сугроб, съедаемый мощным жаром весны и ветром, хотел жить! Он простирал к небу белые отростки, хрустальные ладони, ледяные губы... Господи, чем я занимаюсь в последние дни? На что трачу остаток жизни? Мы все: и президенты, и воры в законе, и фарисеи от политики — уйдём, а земля всё так же будет возрождаться год от года, век от века, если, конечно, мы не уничтожим её своей химией, ревностью к новым поколениям, ненавистью... Но пока мы живы, надо бы радоваться и творить только добро...

И вдруг этот узкий сугроб в тени деревянного заборчика, этот сугроб потаённый, шуршащий и уменьшающийся на глазах, обрёл великий смысл под огненным небом. Мне показалось: некая пугающая связь установилась между ним и моей жизнью... Мне показалось: он растает — и я исчезну. Не схожу ли с ума? Не накрыть ли мешками снег, чтобы он дольше здесь пролежал?

Выключив камеру, я запрокинул голову. Зажмурившись то ли от слёз, то ли от солнца, я медленно вернулся в Красный лес, на поляну, где Дима Саврасов, восседая на пахнущих мёдом досках, рассказывал рабочим мужичкам одну из жутковатых историй, записанных нами лет пять назад у старух в Мотыгино. Вернее сказать, это песня: