Лесли Эпстайн: Сан-Ремо-Драйв

Она тихонько кашлянула и правой рукой потянула ворот больничной пижамы, так что обнажилась белая грудь. Я отвернулся.

— Больше некому, — долетело до меня.

Я повернулся к ней и наклонился поближе. Ее лицо разглаживалось, преображалось. Она молодела у меня на глазах, словно запустили в обратную сторону фильм. Где мои восемьдесят лет! Но ей было шестьдесят, ей было сорок; она была девушкой, сошедшей с «Суперчифа» на Юнион-стейшн. Я сказал:

— Что, мама? Больше некому — что?

Пауза.

— Некому присмотреть за ними. Пока тебя чествуют во Франции.

— Правильно. Придется тебе, мама.

Пауза, более долгая. Вздох. Потом она проговорила:

— Какая радость.

Я приложил ухо к ее губам. Больше она ничего не сказала. Открылась дверь. Вошла моя семья. Следом — Глория. Затем доктор Винер. Мы стояли около ее кровати с трех сторон. С минуту она хватала воздух ртом, а потом, как будто бы к собственному своему удивлению, умерла. Доктор подтвердил это. И когда он умолк, я поцеловал мать в губы.

Лотта оказалась права: все было в беспорядке, и Эрни был в истерике. «Боже мой, она всегда говорила, что у нее есть место на Хиллсайде, рядом с могилой Нормана. Ничего там нет. Я проверял и перепроверял. Теперь вы можете купить место в Сибири или кремировать ее и положить вместе с мужем. У него могила слишком старая, целиком положить ее туда нельзя. Они боятся, что она обрушится на землекопов!»

Поэтому все кончилось для нее маленькой бронзовой коробочкой, в которой не поместились бы и ее туфли. Там были пожилые дамы и джентльмены из Платоновского общества, друзья-мужчины из клуба — судья Моек, Мел — врач, Масманян — психоаналитик и все подружки по бриджу. Прилетела дочь ее сестры с мужем и еще несколько родственников, которых я видел впервые. Мои друзья — Тыква, Пингвин, Корова и остальные — сидели на стульях перед холмиком рыхлой темной земли, извлеченной из могилы Нормана. Моя семья — в первом ряду; мальчики в одинаковых синих костюмах, Марша в вуали, а ее сестра в коротком жакете и юбке, как стюардесса. Да, и мсье Труве-Ровето, во всем черном. И Эрни Гликман, пытавшийся застегнуть пиджак. Барти брал в рот незажженную сигарету, бросал ее, вынимал из пачки другую. Когда он в конце концов вынужден был нагнуться и начать то же самое с выброшенными, меня поразил вид его волос, расчесанных вокруг лысины, четкой, как тонзура.

Когда раввин разрезал черные ленты на наших лацканах, я спросил, можно ли мне сказать несколько слов, и встал лицом к собравшимся. С краю на складном стульчике сидел престарелый черный джентльмен. Его выдала фуражка на коленях. Артур! Наш дворецкий, наш шофер, наш рыбацкий друг. Я увидел Глорию. Увидел маникюршу матери. Маленький филиппинец Тимо стоял позади, сцепив руки за спиной, и то и дело поднимался на цыпочки. Я понятия не имел, что собираюсь сказать. День был теплый для усталого конца года. Но над головой клубились облака, свежие, как белье в стиральной машине.

— Я пытаюсь вспомнить первое в моей жизни впечатление. Дайте мне, пожалуйста, минуту.

Мне вспомнился тот день, когда Рене повез меня на лодке. Тогда я был совершенно уверен, что он хочет убить меня! В тот момент я верил в телепатию. Но со временем мне стало понятно, что я спроецировал на так называемого француза собственные злодейские побуждения. Ты думаешь, что ты такой умный.

— Мое первое воспоминание — лодка, — сказал я.

В самом деле: мне было, наверное, чуть больше года. Мы с матерью были на озере. Думаю, в парке Макартура. Наверное, в воскресенье. В пользу этого говорят цветные комиксы, которые человек в лодке держал перед губами рупором, как экскурсовод с мегафоном. Был ли это Норман? Развлекал нас? Или кто-то чужой? Да и были ли цветные комиксы в 1939 году? По всей вероятности, Лотта была беременна, и не исключено, что я чувствовал, как возится в ней мой брат, когда она прижимала меня к себе. Все здесь недостоверно, кроме зеленой травы, голубого неба, белых облаков и того неоспоримого факта, что мать держала меня на руках, — и я сказал ее друзьям, что на протяжении всей моей жизни она держала меня и продолжает держать сейчас.

Я закончил. Мы выстроились, чтобы побросать землю в могилу. Марша, я заметил, протащила сюда подвеску с люстры и бросила ее вместо камня. Потом подошли Майкл с Эдуардом, потом Джимбо с сестрой Лиз, за ними — родственники со стороны Лотты. Я поискал взглядом Барти, но он стоял, прислонившись к дереву, на этот раз с зажженной сигаретой. Потом я заметил маленькую группу людей, стоявшую особняком. Сначала я их не узнал. Посмотрел еще раз. Это были давние друзья Нормана — актеры и актрисы, писатели и режиссеры, ослеплявшие меня своей красотой, остроумием и живостью, когда я был мальчиком в коротких штанишках. Элизабет Тейлор, Тони Кёртис, Лорен Баколл. А вон наш сосед Грегори Пек. Теперь они дрожали, они качались и держались друг за друга, словно боясь упасть. Казалось, они знают, что стоят на краю утеса, перед палисадом, обозначающим конец континента, и что ветер, обдувающий их, подхватит каждого и всех вместе и швырнет вниз, как кукол из пемзы. И только тут меня пронзила мысль, что я сам состарился.