Лесли Эпстайн - Сан-Ремо-Драйв

Лесли Эпстайн (р. 1938) — американский писатель, автор романов «П. Д. Кимераков», «Царь евреев», «Пинто и сыновья», «Пандемониум» и др. Он много лет руководит кафедрой литературного мастерства в Бостонском университете.

В послесловии к английскому изданию этого только отчасти автобиографического романа он писал: «Однажды я спросил моего друга, замечательного израильского писателя Аарона Аппельфельда, отчего он не пишет своей автобиографии, поскольку судьба наградила его таким ужасающим детством, какое только могло выпасть ребенку в XX веке. „Если напишу, — сказал он, — то больше не смогу писать романы“». Возможно, похожая идея и меня заставляла избегать в книгах всего личного. Вместо того чтобы писать о своем прошлом, я писал об истории, писал не о детях, а о стариках, не о своих злоключениях, а о страданиях индейцев и евреев. «Когда пишете, заглядывайте не в свое сердце, — говорю я озадаченным студентам. — Попытайтесь заглянуть в чужое».

В самом деле, Л. Эпстайн написал почти фарсовый роман о визите советской научной делегации в США во времена оттепели, страшную книгу о лодзинском гетто при нацистах, новеллы о впадающем в нищету старом еврейском музыканте, роман о фантасмагорическом Голливуде предвоенных лет, и «Сан-Ремо-Драйв» стал неожиданностью для него самого, оборвав работу над книгой «об американском архитекторе, чей памятник Муссолини ставит под удар всю еврейскую общину в Риме».

«В своих книгах я никогда не касался своей жизни. Думаю, я боялся разглядывать свое детство… из суеверного страха, что, если стану пить из этих колодцев, они пересохнут». Возможно, поэтому «Сан-Ремо-Драйв» — роман, а не автобиография. Многие приметы времени сохранены, сохранены некоторые контуры биографии автора — в частности, его отец и дядя, Филип (1909–1952) и Джулиус (1909–2000) Эпстайны, были знаменитыми и плодовитыми голливудскими сценаристами («Касабланка», «Янки-Дудл денди» и др.), и отец действительно подвергся преследованиям в период маккартизма и умер, когда Лесли Эпстайну было 13 лет, — но события личной жизни, представленные в романе, не воссозданы буквально, а чаще всего имеют характер синтеза, и особенно это относится ко второй части.

«Многие отмечали, — писал автор в английском предисловии, — что художник — тот, кто не потерял контакта со своим детством… Я не скажу, что художник — это человек, который погружается в то, что другие в себе подавляют. Это делают сумасшедшие… Художник не просто переживает свой опыт заново. Он придает ему форму».

Форма в данном случае не только позволила автору сделать личный опыт внятным для постороннего, но и вычленить из хаоса существования некоторые персональные истины. Писатель держится несколько отстраненно от своего лирического героя, романного «я», избегает прямых оценок, но, может быть, именно благодаря этому, помимо атмосферы времени и живых, порою ярких портретов, в книге складывается искренний, неприукрашенный автопортрет — терпимого, доброжелательного, не чуждого самоиронии человека.

В. Голышев

Солнце было там же, где всегда, — высоко над головой, хотя именно в то воскресенье оно пробивалось сквозь тонкий слой облаков, расстелившийся по небу, как лист кальки.

Думаю, что это было в воскресенье: мы с Бартоном не в школе, а для лета погода чересчур прохладная. Несмотря на холод, я опустил верх «бьюика», который был у нас тогда, в 50-х. Мы ехали по запруженному прибрежному шоссе, и наш спаниель Сэм высовывался с заднего сиденья — нос кверху, уши завернуты встречным ветром. Брат держал его за поводок, чтобы он не кинулся под встречные машины при виде скунса или кошки — или серебристого дельфина, который выпрыгнет из затянутого дымкой океана. Наша мать Лотта сидела рядом со мной, придерживая косынку на перманенте.

— Хороший будет день, — объявила она, и молочная мгла на небе почтительно отплыла. Сразу же заблестели окна на холмах по правую сторону, подмигивая вдруг ставшему клетчатым океану.