Иван Зорин - Повестка без адреса

— А я о чём? Без идеи всегда так будет. Неровно мы к ближнему дышим — либо вместе на пулемёт, либо — в харю, да карманы обчистить! Народ у нас больно бойкий, у него порох ещё не вышел…

— Палка — и вся идея! — встрял штабс-капитан.

— А это непременно-с… Без неё мерзавцы, как тараканы, повылезают.

Тимофей вышел на палубу. Ветер швырял солёные брызги, которые, не успевая стекать, испарялись, обжигая лицо. От качки Тимофей держался за поручень и, глядя на волны, думал, что есть какая-то высшая справедливость в том, что они плывут сейчас за тридевять земель, выброшенные, раздавленные.

«Горек наш плод, — вспоминал он Аполлинария Кузьмича, — как волчцы…»

Бабахин опять пригласил обедать. И Вадим понял, как ему одиноко. А ему было одиноко с Бабахиным.

Редкий дождь долбил крышу крупными, как лошадиные зубы, каплями. Сидели за тем же столиком, и Бабахин также быстро набрался. А у Вадима вертелся вопрос про Полину. Он сцепил зубы, но Бабахин оказался проницательным. «Мы развелись», — равнодушно бросил он. И, не удержавшись, усмехнулся: «После суда я уволил адвоката, а она перестала в чём-либо нуждаться». Он как будто протрезвел, уставившись мутными глазами в угол. «Но главное — дочь осталась у неё. Маленькая — ангел была, для неё жил. А выросла в мать — вертихвостка, одни тряпки на уме. Отчего так, Вадик, — кажется, до счастья рукой подать, а вытянешь — его и в помине нет?» И, не дожидаясь, отмахнулся: «Эх, было давно — быльём поросло…»

На мгновенье в нём промелькнуло что-то жалкое, почти старческое, на лбу проступили глубокие морщины, будто туда перебежали шрамы с сердца.

Разговор не клеился.

«В жизни всё так, — недовольно буркнул Бабахин, протягивая руку, — хочешь поговорить по душам, а выходит — о деньгах, думаешь помянуть прошлое, а за твой счёт норовят устроить будущее».

Он нехорошо покосился.

«Полагаешь, святой, а сам трус», — прочитал Вадим во взгляде, который уносил, точно ежа за пазухой.

Вадим перекручивал простыни и видел покойную мать. Во сне она была старше тех лет, когда умерла, словно все эти годы жила где-то рядом. Скрестив ноги, мать сидела на камне в нищенских лохмотьях, с узловатой палкой. Вадим склонил голову ей на колени, и она, как в детстве, гладила её шершавой ладонью.

— Как жить, мама? — всхлипывал Вадим. — Посмотри, кругом все одинаковые! Им ничего не нужно, совсем ничего. Одним днём живут — и мысли, и книги.

— А ты своим умом живи — на других не оборачивайся. Там, — она задрала клюку в небо, — каждый за себя ответит.

— Да как же это возможно? — вздохнул Вадим. — Я и так один остался, видишь — с ума схожу.

— А всё потому — оскалилась вдруг мать, отталкивая его, — что ты недостаточно умён!

Вадим вскинул бровь.

— Ты образован, — с хохотом упёрла она клюку ему в грудь, — но не выучил главного: ум надо скрывать, как порок или деньги.

Во сне Вадим заскрипел зубами, но — тихо, словно смирившись с болью.

А потом они будто поменялись местами.

— Ничего, мама, переживём, — успокаивал он.

— Ты — нет! Разве можно пережить апокалипсис?

И, скрываясь за поворотом, разбудила эхо:

— Но представь, кем будут его пережившие…

Вадим открыл глаза. Наступал ещё один день, в котором он будет как разведчик на вражеской территории.

«На земле все эмигранты, — утешал он себя. — Однако лучше топтать свою землю, чем лежать в чужой». Но он лукавил — ему некуда было бежать. Только в свои книги. А там за семь морей уплывал на пароходе Тимофей Закрутня.

Гостиница была сырой, и гудевшие в темноте комары кусали через простыни. Степан Доброскок, старший поверенный в делах промышленной компании, не привык к таким. «Всего одна ночь», — мелкими глотками запивал он снотворное. Но ещё долго перекручивал простыни, точно пытался завернуть в них разбегавшиеся мысли.

День выдался трудным. Вместе с помощником Доброскок прилетел в провинциальную дыру, чтобы сократить две сотни рабочих. Он долго объяснял им, почему закрывают дело и за бесценок распродают акции, для наглядности рисовал графики, которые сопровождал колонками цифр. Его речь погрузила городок в траур. Доброскок не любил подобные поручения, но в столице у него остались маленькие дети и сердечница-жена. «Жизнь без денег, что насморк без чиха — зуд есть, а унять нечем», — повторял в самолёте помощник с глазами, как сохнувшие лужи, — они всегда были на мокром месте, но никогда не плакали.