Иван Зорин - Повестка без адреса

И повсюду стражники оглашали его главную примету: «Один глаз — и тот кос».

Заканчивая речи, Клемент испарялся лужицей на солнце, так что только ветер, шевеля камыш, доносил его жалобу Творцу.

Раз на голой, как палка, дороге Клемента нагнал всадник. Он встал против солнца, и его лица не было видно.

— Так это ты утверждал, — грозно спросило темневшее на плечах пятно, — будто людские пороки — несовершенство Господа?

Клемент испугался.

— Всё простится, кроме хулы на Духа Святого, — защитился он Евангелием.

— Откуда тебе знать? — задумчиво спросил всадник. — Уж не ты ли писал этот дневник? Или тебя привлекли к Судебному протоколу?

Он вдруг рассыпался мелким смехом, и его конь из вороного стал бледным.

— Моя философия помогает жить… — пробормотал Клемент.

— А поможет ли она умереть? — опять рассмеялся всадник, будто разломил пополам яблоко.

И проткнул Клемента копьём.

Из-под копыт небо казалось с овчинку, так что Клемент прикрыл глаз.

Это последнее впечатление и стало его дневником.

«Отцы виноваты перед детьми, — думал Кондратов. — Они без спроса пригласили их в чужой, неприветливый дом…»

Говоря, что человек без дневника — это пугало без тени, имеют в виду не ежедневные каракули, которые выводят от скуки. Настоящий дневник пишут симпатическими чернилами на невидимой бумаге. И он не совпадает с биографией — подлинный смысл происходящего сокрыт. Добраться до него труднее, чем до кощеевой смерти, молвленное про нас слово находится за семью морями и хранится за семью печатями.

Когда переворачивается последняя страница дневника, мы умираем. На Страшном Суде мы с удивлением читаем прожитое, выковыривая его из букв, становимся равными Богу, наблюдавшему со стороны Своё тело на кресте.

И на очной ставке с собой выносим себе приговор.

В узкой камере со стульчаком в углу и засиженным слизняками потолком горбился арестант. Он зарос щетиной такой колючей, что и верблюд не решился бы её лизнуть. Арестант скрестил ноги на нарах, точно паук, и уныло тянул:

— Будут золота корыта, будут девки, а пока стены плесенью покрыты, по окнам шарят облака…

Песня билась о ставни, как мотылёк, прорываясь к тусклому, обманчивому солнцу.

«Спаси меня!» — уставился вдруг арестант на Кондратова, как на икону, едва не прожигая взглядом.

Кондратов ворочался с бока на бок, точно кусали клопы.

Спрыгнув с нар, арестант состроил рожу. «Да я тебя насквозь вижу! — вытянул он палец. — Такие ушами ловят эхо, руками — тень, и видеть сны для них — тяжёлая работа!»

Кондратов вздрогнул и проснулся в поту, таком холодном, что на окне замёрзла герань. Он лежал в комнате, как в футляре, за окном высились горы, а зеркало отражало его всклоченные волосы. Он поправил их пятернёй и распахнул дверь, которая, скрипнув, прикрыла окно.

Теперь он думал на языке, с которого не знал перевода, и его молчание сливалось с тишиной гор.

— Девочка нужна? — вырос перед ним чернявый цыган.

Кондратов отмахнулся.

— Может, денег нет? — завертелся под ногами цыган. — Так ты напиши что-нибудь — куплю.

Кондратов развёл руками.

— Мыслей нет, — неожиданно признался он.

— С мыслями и дурак напишет, — ухмыльнулся цыган. — Ты напиши, когда нет.

И вдруг застучал копытом, заметая следы вывалившимся из-под платья хвостом.

— Я — падший ангел, и я же — вечный жид, — заметив недоумение Кондратова, признался он. — Я присутствовал при Сотворении и знал имя Иеговы, но забыл… — Он клацал челюстью, точно птица, клюющая зерно. — Вот мыкаюсь теперь по чужим грёзам, потому что Господь лишил меня собственных… — На ноге у него вырос птичий ноготь, которым он задумчиво чертил песок. — С тех пор, как меня отлучили от неба, ваши фантазии питают мои иллюзии…»

— Иллюзия и фантазия — одно и то же, — возразил Роман, и улыбка зацепила уголки его губ, как сбежавшее молоко края миски.

— Ошибаешься! — замахал руками сатана. — Фантазия — это то, что существует, хотя кажется, что её нет. А иллюзия — то, чего нет, хотя кажется, что она существует.

Кондратов прикусил язык и подумал, что на дне логики скалится абсурд.

— Логика для мира, — произнёс он, и его голос задрожал, как у евнуха, — для Царствия Небесного — воображение.

Сатана задрал кверху козлиную бороду.

— Мир и есть Царствие Небесное, — с напускным безразличием возразил он. — Разве вы не входите в него узкими вратами? И разве знаете о нём больше?