Георгий Осипов - Конец января в Карфагене

Застолье взрослых продолжало бурлить, не утихая. Они без устали весь вечер обсуждали одно и то же. Речь держала «кузина» Нора:

— Не надо бегать на кухню, где у тебя суп варится, и, пардон, в… куда царь пешком ходил, если смотрите английский детектив и действительно хотите в нем разобраться. Стэнтон — единственный порядочный человек в этом болоте, я вас уве-вя-ю, но он так одинок! Как он одинок… Сережка записал обе песни. Но фокстрот мне нравится куда меньше. Мне нравится та, что помрачнее. Хотя и фоксик ничего. Да, да, да — «Не будите спящую собаку». Совершенно верно. Она!

В уборной помимо зубного порошка оказался тюбик с болгарским «Поморином». Самойлов с удовольствием гонял от щеки к щеке едкую взвесь из пасты и сырой воды. Хорошо иметь здоровые зубы. Новые не вырастут.

Он отметил, что Нэнси за глаза высокомерно зовет блондинку «Валька-болгарка». Между прочим, и чувиху, что работает в отделе грампластинок вблизи трамвайной кольцевой тоже почему-то называют «Людка-венгерка». Что могут означать эти клички: национальность, стиль или просто любовь к эстраде одной из соцстран?

Кто-то из взрослых, желая осветить кухню, по ошибке выключил свет в туалете. Самойлов испугался, увидев в зеркале пылающий взгляд на померкшем пятне лица, и быстро оттуда вышел.

По возвращении в «музыкальную шкатулку» Самойлов первым долгом намеревался проверить, много ли ленты остается под запись. Но его ошеломила совсем иная картина. Жирненький Ефремов целовал бледную шею блондинки. Нэнси повисла на Сёрике, словно кукла на Арлекине: вино и бобины — моя атмосфэра…

Они медленно кружились под скорбный монолог Эрика Бёрдона, постепенно переходящий в череду воплей, затем снова угасающий до сценического шепота, который должен быть отчетливо слышен в любом месте зрительского зала. Нэнси улыбалась ему мордашкой фарфорового поросенка. По расчетам Самойлова, в запасе у него был целый час времени, а потом его, как Золушку, выставят к чортовой матери, вон.

— Мне тут показывали свежую «Ванду», — начал раскрасневшийся Ефремов. — Оказывается, женщина за свою жизнь, это поляки подчитали, съедает девять кило губной помады…»

— А сколько же тогда съедают мужчины? — с напускной томностью перебила его «болгарка», тряхнув слабыми волосами. Самойлов отметил, что ноги у нее какие-то недоразвитые, почти как у девочек из его класса, и сразу же устыдился своей наблюдательности.

— Мужчины не «съедают», а закусывают, если это мужчины. — пробасил Сёрик, перебирая цеппелиновские пряди Нэнси, и добавил — Как сказал бы… Кафка Порчагин: «Это — брехня!»

Самойлову стало неловко за своего благодетеля — ему показалось, что тот оговорился, что у Сёрика от выпитого заплетается язык. Но как только все дружно захихикали в ответ, до мальчика дошло, что это — очередная шутка, причем с антисоветским уклоном.

Где-то я уже слышал, нет — читал, нет — видел… это слово. Он лихорадочно, словно отвечая у доски, силился восстановить в памяти эту мелочь, а Эрик Бердон тем временем все бормотал и бормотал, как Евтушенко над «Бабьим Яром». Воплей больше не было.

Внезапно Самойлов начал краснеть. Он уставился в колени Нэнси, и покраснел еще больше оттого, что мысленно установил, где мог видеть и прочитать это странное слово из пяти букв — сначала в угловой аптеке под стеклом, а затем — в пособии «Гигиена женщины», когда его листали во дворе Лева Шульц и Флиппер!

— Мы тут посмотрели «Как преуспеть в любви», — доложил Сёрик. — Полная лажа.

— Редкостная белиберда, — поддержала Нора своего брата (весь вечер она то появлялась, то пропадала с глаз незаметно). — Лично я от французов такой халтуры не ожидала.

Самойлов тоже просился на этот фильм. Разумеется, не ради «голых баб», а из-за музыки, но мамаша грубо отрезала: Рано.

Затем Самойлова увели покормить за взрослый стол. Оказывается, еще не было и восьми вечера. Со взрослыми он провел минут пятнадцать. Он так и не отважился спросить, что они сегодня празднуют и по какому случаю съехалось столько разных людей.

Сёрик определенно не довольствовался одним только вином. Состояние молодого человека с лихвой можно было обозначить одним единственным словом: «бухой».

В освещенной розовым торшером комнате поблескивали очками брат и сестра. Черные стекла ясновидящей Норы отсвечивали траурным спокойствием катафалка. С первого взгляда Самойлов ощутил, насколько изменилась, вышла из-под контроля изначально не совсем обычная атмосфера этой вечеринки. Учитывая возраст, его нахождение в этом месте было фантастикой. Он был самым младшим.