Юрий Герт - Приговор

Вслед за словами Горского многие повернулись лицом в сторону, где сидел Бесфамильный. Туда же взглянул Федоров. Тот в первые мгновения сосредоточенного на нем внимания беспокойно заерзал, задвигался всем своим нескладным, будто шарнирами скрепленным телом, закрутил головой. Он будто не понимал еще, чем вызвано это всеобщее любопытство, последовавшее за сказанным в его адрес...

— Мы слышали во время допроса свидетеля Бесфамильного, что он совсем недавно закончил отбывать срок заключения в исправительно-трудовой колонии. По данным, которыми располагает суд, Бесфамильный подвергался заключению трижды, на общий срок в десять лет — дважды за бродяжничество и один раз — подчеркиваю — за участие в грабеже. В прошлом рабочий геологической партии, он спился, бросил дом, семью, вел нетрудовой образ жизни, наконец — связался с преступными элементами. В нашем городе он оказался лишь постольку, поскольку здесь живет его сотоварищ по колонии, Бесфамильный остановился у него, не поставив в известность органы милиции и одним этим уже нарушив административный режим...

— Прошу понять меня — я не утверждаю, что Бесфамильный причастен к убийству Стрепетова,— продолжал Горский, с улыбкой оглядывая зал и останавливаясь на враждебно, с откровенным, холодным презрением смотревшей на него Кравцовой.— Я только недоумеваю, отчего версия, которая должна бы привлечь пристальное внимание следствия, этого не удостоилась. Зато другая сосредоточила на себе все силы, всю следственную страсть...

Он, видимо, порядком устал, выдохся — но, сделав небольшую паузу, заговорил с особенным подъемом, в полную мощь своего звучного баритона.

— Это тем более странно, товарищи судьи, что принятая следствием версия вовлекает в орбиту судебного процесса и ставит в зависимость от его исхода многие репутации и судьбы. Это школа, ее педагогический коллектив...— Горский широким жестом указал в сторону Конкина и сидевших рядом учителей,— Это друзья и товарищи моих подзащитных, школьники со всех концов города, с понятным нетерпением ожидающие завершения процесса...— Горский описал рукой полукруг, приглашая суд убедиться в том, сколько в зале молодых людей, учащихся, при последних словах адвоката пришедших в движение на своих местах.— Это нелегкая жизнь матери-одиночки, воспитавшей двоих детей, в том числе — моего подзащитного Валерия Харитонова. Это авторитет врача-хирурга, которому сотни людей обязаны здоровьем и жизнью, — способен ли вызывать доверие отец сына-преступника, участника убийства?.. Я имею в виду сидящего здесь Николая Николаевича Николаева. — Горский указал на Николаева, вскинувшего в ответ голову и распрямившего плечи. — Как отразится это дело на судьбе блестящего журналиста, чье перо известно нам своей смелостью, честностью, своим гражданским пафосом? Почувствует ли он себя вправе и дальше использовать высокую трибуну, предоставляемую ему прессой? Я говорю о человеке, который заявил в присутствии всех: «Приговор для моего сына — это приговор и для меня самого». Вы знаете, о ком я говорю — об Алексее Макаровиче Федорове... Но главное — это жизнь трех молодых людей, моих подзащитных, товарищи судьи. Их жизнь, их нравственные устои. Ибо случается, что стечение обстоятельств оказывается сильнее истины. Считаю своим долгом в заключение напомнить вам это. Тем более, что я убежден в полном вашем беспристрастии и объективности. Они должны помочь вам отреагировать должным образом на сопутствующие этому процессу обстоятельства, о которых здесь упомянула мать моего подзащитного Виктора Федорова, имея в виду своего мужа. Любые устремления, кроме выяснения истины, должны натолкнуться на несокрушимую стену, имя которой — Закон!..

И опять в зале раздались аплодисменты... На этот раз Горский принял их чуть ли не как должное. Во всяком случае он постоял молча, лицом к залу, и потом даже сделал нечто вроде легкого полупоклона — в три приема: сначала в сторону зала, затем — суда и напоследок — с видом не придающего особого значения своей победе триумфатора — Кравцовой, улыбаясь и пожимая при этом плечами.

Председательствующий, переговариваясь с народными заседателями, показывал, что он ничего не видит и не слышит... Но удавалось ему это лишь до того мгновения, пока волна прокатившихся по залу рукоплесканий не иссякла, не осела как-то вдруг — и будто ставший торчком железный прут среди еще пенной, но уже улегшейся водяной массы, тонко рванулся голос: