Андрей Шульгин: Слёзы Анюты

— А-а! Вот она, невеста! Отдай её нам! Отдай, фашист проклятый! — С этими словами он оттолкнул всё ещё упирающегося офицера и подскочил к Бабе Наде. — Невеста, пошли с нами! Пошли скорей, тебя жених заждался! Братцы, помогите невесте встать!

Множество рук подхватили в одночасье бабу Надю, стащили с её ложа и поставили на ноги. Тут подал голос офицер, запричитавший фальцетом:

— Недоплатили! За невесту недоплатили! Накиньте ещё целковый!

Усатый сунул в протянутые руки офицеру мятую купюру.

— На, бери, фашистская морда! Сегодня не жалко! Эй, народ, ану все к столу!

И толпа, выставив перед собой, словно щит, бабу Надю, ринулась вон. В соседней комнате был накрыт пышный стол. Во главе стола сидел тот самый мальчик, с которым баба Надя познакомилась в трамвае. Он был гладко причёсан и одет в строгий тёмный костюм, под которым улыбалась окружающим ослепительно белая сорочка. Ни дать, ни взять — жених! Толпа бросила бабу Надю на соседний с мальчиком стул, а сама кинулась занимать места. Уже через несколько минут всё потонуло в звяканье вилок, цоканье рюмок и гомоне весёлых гостей. Вдруг общую многоголосицу прорезал чей-то выкрик, через мгновение подхваченный мощным рёвом всей толпы:

— Горько!!!

Мальчик, до этого сидевший на своём месте тихо и не произнёсший ни одного слова, встал, повернувшись лицом к бабе Нади. Она же, уже не отдавая себе отчёта в происходящем, поддавшись общему настроению, приподнялась над своим стулом. Мальчик неожиданно крепко обхватил бабу Надю за плечи и, притянув к себе, впился поцелуем в её поцарапанные старостью губы. Баба Надя ощутила на своём лице, приятное тепло узких детских губ.

Скорбь и траур поселились в семье Игнатия и Марьи с первым детским криком. Хоть и готовились к неизбежному заранее, знали обо всём, да всё одно, — когда горе приходит и своей костлявой рукой сожмёт тебе сердце, разве удержишься от плача и тоски? Почти девять месяцев, с того самого дня, как Марья вернулась домой будто сама не своя, пряча от всех полные слёз глаза, тихо позвала Игнатия и, с трудом сдерживая крик, рвавшийся откуда-то изнутри, рассказала ему обо всём, — не было больше покоя в их доме. Игнатий тогда выслушал всё мужественно и угрюмо, не стал причитать, ясное дело — мужик. Лишь обнял за плечи жену, да сурово обронил в её чуть подрагивающие от внутреннего плача уши:

— Что поделаешь, судьба у него значит такая. Чему быть, того не миновать.

В следующий миг Марья мелко затряслась и зашлась громким воем от нахлынувшего на неё безутешного горя. Игнатий закурил. И лишь огненный кончик сигареты, ходивший ходуном в мосластых пальцах его, выдавал истинные чувства супруга Марьи. Утешать больше не пытался, — знал, бесполезно. Да и как от такого утешишь? Что скажешь? Воистину — горькие часы теперь ожидали Игнатия и Марью, тоскливые и безрадостные.

И потекло время, которое Игнатий мерил сигаретами, а Марья плачем. Сначала узнали родные — утирали слёзы, обещали не оставлять, и когда всё случиться, придти помогать. От чужих поначалу скрывали — что горем хвастать? Да ведь как правду утаишь, — когда оно растёт с каждым днём всё больше? Само собой — начали замечать. Всё чаще Марья вздрагивала, под сочувствующими взглядами знакомых или совсем уж посторонних людей. Кто мог проглотить ком в горле, обязательно подкатывающийся из неведомо каких глубин души, после увиденного-то, — тихим голосом спрашивал, получая в ответ кивок с неизбежной слезой, срывавшейся из глаз Марьи.

Меж собой Игнатий и Марья говорили теперь мало. В молчании готовились к грядущему. Всё чаще по ночам Игнатий просыпался, разбуженный стенаниями жены, забившейся в глухой угол дома.

— Да как же это так… за что тебе горе такое… сердешный мой… за что Господь покарал? — голосила Марья, облапив своё раздувшееся пузо.

Игнатий в минуты эти не вставал, не ощеривался на жену частоколом мата, как бывало прежде. А лишь закуривал.

Марья же, наревевшись, выползала из угла и, чуть шатаясь, натыкаясь в темноте на невидимые углы, всхлипывая, добредала до супружеского ложа, бухалась в постель и, прижимаясь к тёплому плечу Игнатия, забывалась до самого утра.

Сколько от беды ни бегай, она всё равно быстрее тебя. Догонит. Вот и к Марье с Игнатием заглянула эта непрошеная гостья. Ещё с утра Марья поняла — сегодня всё и станется. А к вечеру, когда боль обглодала её чрево, а скорбь навечно зашила улыбку на молодом и до того дня ещё миловидном лице, — появился он. Изобразив гримасу удивления, он разразился тоскливым, словно отходная молитва, воем, заслышав который, Марья глухо застонала и провалилась в спасительное небытиё. Когда же ужасный крик этот пронзил стены и долетел до Игнатия, напряжённо ожидавшего роковой развязки в соседней комнате, — тугая мужская слеза стала искать дорогу вниз, среди кустистых зарослей давно небритых щёк.