Андрей Шульгин - Слёзы Анюты

Утром в их доме появился сосед, Григорий, видимо уже прознавший о его возвращении. Перекинувшись парой пустых фраз со старухой, сосед, распахнул дверь его комнаты:

— Здорово! — брякнул Григорий с самого порога. — Вот пришёл посмотреть ты это или не ты вернулся.

— Ну и как? Я?

— Да вроде ты.

— Ну и хорошо, раз я.

— Где был-то? — осведомился Григорий. — А то люди разное сказывают.

— Вот у этих людей и спроси, где я был. Люди всегда лучше знают.

— Да, говорю же тебе — разное сказывают, — не унимался Григорий. — Одни говорят, сидел, мол.

— Раз говорят, стало быть, правда.

— Да? А другие говорят, что в дурдоме лежал.

— И это значит правда.

— А некоторые, что какая-та приезжая баба тебя окрутила, вот и сбежал ты с ней.

— Тоже правда.

— Да ну! С тобой говорить… — обиделся Григорий. — Скажи тогда, что делать собираешься?

— А вот этого я сам не знаю. Надо будет у людей спросить. Им, поди, уже известно.

Григорий помялся у порога, но, видя, что продолжения беседы не предвидется, попрощался и пошёл прочь.

А он продолжал лежать на старенькой панцирной кровати, заложив руки за голову и уперев взгляд в потолок. На грязно-белой плоскости потолка перед ним, как на экране в кинотеатре, проплывали сцены беззаботного детства и щедрой юности.

Насмотревшись в потолок, он, наконец, поднялся с кровати. Выйдя в соседнюю комнату, уставился глухим взглядом на мать, копошившуюся в углу. Та лишь на миг повернула голову в его сторону, мазнув через плечо парой выцветших глаз, но словно ничего не увидев, отвернулась, вновь принявшись за своё занятие.

Миновав двор, он вышел на улицу, и та повела его смутно-знакомыми лабиринтами к дому с синими ставнями. Входить во двор он не стал. А начал прохаживаться в зад-перёд вдоль невысокого, порядком покосившегося забора, пристально вглядываясь в глубину пышного сада раскинувшегося за изгородью. Долгое время во дворе никого не было. Но он не уходил, продолжая бродить возле забора с немым упрямством забытого на вахте часового. В конце концов, он дождался.

— Эй, — негромко позвал он.

Она не услышала.

— Эй! — позвал он уже значительно громче.

Она дёрнула головой и на миг опешила, узнав его. Придя в себя, подошла вплотную к забору и так посмотрела ему в глаза, будто желала прочитать в них всю его жизнь.

— Пришёл? — после недолгой паузы вымолвила она.

— Пришёл.

— А зачем пришёл?

— Не знаю.

— Хорошо тебе. Делаешь, а не знаешь зачем. Всем бы так.

— Что же хорошего?

— Естественно всё получается. Напрягаться не надо. Думать не надо. Захотел, ушёл. Захотел, пришёл. Вот и завидую тебе.

— А-а. Не знаю, может, и вправду хорошо.

В их разговоре повисло молчание. Он пожевал что-то невидимое губами и спросил:

— Ты как?

— Да никак! — неожиданно резко вырвалось у неё.

— Плохо?

— Почему плохо — хорошо. Да нет, на самом деле, хорошо, ты не думай. Вот. А уйдёшь — ещё лучше будет. Так что ты иди. Иди, иди. Я тоже пойду, мне в дом надо. — С этими словами она развернулась и действительно направилась в сторону дома, мелькавшего синими ставнями сквозь зелень сада.

— Ну ладно, — буркнул он и тоже побрёл прочь.

На этот раз дорога вывела его к берегу неширокой речки. Он сел невдалеке от воды и стал смотреть вдаль. Мысли роились в его голове, но оставались по большей части непонятыми. Река уносила мутную воду в серую даль начинающегося вечера, а ему казалось, что вместе с водой утекает в никуда его жизнь.

Он вернулся домой затемно. Послонялся по двору, разглядывая неровные стены сарая. Провёл рукой по стволу яблони, росшей здесь ещё со времён его детства, и зачем-то после долго нюхал свою ладонь, будто желал распознать запах прошлого. Напоследок внимательно поглядел в колодец и пошёл в дом. Внутри дома было темно. Двигаясь на ощупь, он вошёл в материну комнату, старуха, похожая на груду лоскутов, спала, отвернувшись к стене. Он сжал её плечо своей жилистой рукой, и плечо матери показалось ему пустым внутри. Начал трясти старуху. Та дёрнулась и подняла голову, уставившись на него непонимающими глазами. Даже сквозь темноту он ощущал пустоту, сквозившую из её сухих глаз.

— Мама.

Она не ответила, всё так же пугая его бессмысленностью своего взгляда.

— Не узнаёшь меня, мамка? Да? Сын я твой. Оттудова вон вылез. — Он похлопал разлапистой своей ладонью по сморщенному материнскому животу. — Не помнишь разве? Как носила меня? Как я на свет белый явился? Сама же рассказывала — вышел я из тебя и ну давай ножками сучить, будто бежать куда-то собрался. Даже не закричал, знай себе, ногами по воздуху еложу. Вот так без крика моего младенческого поняла ты, что живехонького мальца родила, а не труп гниющий. Да, мамка, как начал я тогда ножками своими сучить, так и сучу ими до сих пор по земле. Сколько дорог прошёл, где только не был, чего ни ведал, только вот нет мне покоя, мамка, нигде. И не будет, чую, покоя-то мне. Почему так, мамка, а? Не знаешь? Не знаешь, вижу. Как так не знаешь, я же ведь целиком из тебя? Тобой порождён, и ничего во мне нет такого, что бы от тебя не было. А вон оно как, значит, ни ты не знаешь, ни я, равны мы с тобой, мамка, получается. Равны в неведении своём. А может, пустишь меня назад? А, мамка, назад в пузо своё? Мне там хорошо было, наверное, тепло, спокойно, мысли всякие не одолевали. Как мне назад в тебя влезть? Я б смирно сидел, тихо. Эх, да ведь не влезть-то, не влезть. Родила ты меня мамка, да пустила по миру бродить неприкаянным. Вот и брожу. Долго ли ещё — сам себя спрашиваю. Эх, мамка.