Махмуд Теймур - Египетские новеллы

— Отойди, Абдассами, оставь меня и не приближайся ко мне, не то я позову на помощь.

В этот момент перед ней вместо спокойного, сдержанного Абдассами оказался совсем другой человек, которого она никогда раньше не видела. Человек в образе дикого зверя. Его глаза пылали, черты лица исказились. Абдассами слышал ее слова, но не понимал их и продолжал наступать на Сабиху, а она пыталась спастись от него и уже открыла рот, чтобы закричать, но Абдассами опередил ее и прижал к себе, пытаясь обнять. Бессвязные слова с хрипом срывались с его уст.

Между ними завязалась борьба. Девушка, боясь, что Абдассами овладеет ею, закричала, призывая на помощь, но Абдассами зажал ей рот рукой. Иногда ей удавалось оторвать его руку, и тогда из ее груди вырывались прерывистые слова:

— Оставь меня, ты мне не нужен! Уйди от меня, я тебя ненавижу… ненавижу!

Он отвечал ей страстно:

— Ты ни за кого, кроме меня, не выйдешь замуж. Я обожаю тебя… Ты должна любить… меня… Должна, должна…

— Я ненавижу тебя, ненавижу! Оставь меня, зверь!

Вдруг она издала страшный крик, отозвавшийся эхом во всех углах амбара. Абдассами испугался. Ему показалось, что люди окружают его со всех сторон, что полиция забирает его в тюрьму, а Сабиху отдают сыну омды. Юноша задрожал и ощутил, как что-то новое просыпается в глубине души, будто его подменили. Он бессознательно сдавил шею девушки правой рукой, а левой все крепче зажимал ей рот, чтобы она не кричала.

Он повторял:

— Я не дам тебе выйти замуж за сына омды… Ты не будешь принадлежать никому, кроме меня. Я люблю тебя, и ты не уйдешь из моих рук.

Силы девушки иссякли, Абдассами оставил ее, она неподвижным трупом упала на солому.

Несколько мгновений юноша стоял, глядя на Сабиху, не понимая еще того, что случилось. Но постепенно он начал приходить в себя и вдруг, осознав происшедшее, бросился к телу Сабихи.

— Нет, нет, это не я! — закричал он.

И потом зарыдал, посыпая лицо землей и царапая его ногтями.

Хасан-ага, задумчиво перебирая четки, медленно шел по дороге мимо разрушенного амбара, направляясь в мечеть к вечерней молитве. На нем, как всегда, была полинявшая феска, закрывавшая уши, на плечах черная джубба [4] Джубба — арабская мужская верхняя одежда. и серая шаль, на ногах красные сандалии. Вдруг он услышал голос Абдассами, остановился, оторвался от четок и стал внимательно прислушиваться. Ужасный возглас повторился, и Хасан-ага бросился туда, откуда доносился этот нечеловеческий крик. Когда он добежал до амбара, оттуда, подобно избитой, израненной собаке, выполз Абдассами. Он хрипло стонал. Хасан-ага удивленно, с тревогой в голосе спросил его:

— Что с тобой, Абдассами? Кто исцарапал твое лицо?

В ответ Абдассами, горько и мучительно рыдая, закричал:

— Сабиха умерла, господин мой, я ее убил. Войди, вот она, мертвая, и вот деньги, которые я у тебя украл, они валяются возле нее.

И он снова стал царапать ногтями лицо и посыпать землей голову, продолжая мучительно стонать. Хасан-ага оцепенел от ужаса. Он увидел девушку, распростертую на куче соломы, и разбросанные вокруг нее деньги. Он хотел войти, но испугался мертвой. Наконец, зажмурив глаза, он бросился в амбар и начал собирать деньги. Потом выбежал и закричал:

— Сюда, здесь вор! Здесь убийца!

Перевод А. Рашковской

Двадцать лет назад я жил в квартале Дарб Саада, старом квартале с узкими улицами и тесно сгрудившимися домами. Мне было девятнадцать лет, и я готовился к экзамену на аттестат зрелости. В свободное время я часто сидел у ворот, рассматривая прохожих. Время от времени перед моим домом появлялся шейх в простой одежде, с худым лицом и редкой, с проседью бородой. Он всегда проходил спокойно, с достоинством, опустив голову, наигрывая на свирели протяжные мелодии. Иногда я останавливал его и просил еще что-нибудь сыграть. Во всех его мелодиях было много грусти и тоски. Когда он играл, казалось, что его свирель говорит и рыдает, как бы стремясь поведать какую-то тайну.

Несмотря на душевную чистоту и благочестие, написанные на его лице, он никогда не совершал молитвенных обрядов и не ходил в мечеть. Он никогда не говорил о том, что зовется прощением и милосердием. И если перед ним упоминали об аллахе, он покорно склонял голову и тихо бормотал какие-то бессвязные слова.

У нас возникло влечение друг к другу, и я пытался узнать причину его тоски, но он не пожелал мне ничего рассказывать. Я уважал его волю и решил не заговаривать с ним об этом. Некоторое время он оставался для меня загадкой, которую я не мог разрешить. Шли дни за днями, шейх приходил к нам раз в неделю, и тогда я наслаждался его грустными мелодиями, которые он исполнял со спокойной, приятной и задумчивой улыбкой. Иногда он становился разговорчивее и помимо его воли у него вырывались некоторые фразы и слова, которые помогли мне проникнуть в его тайну. Он пел мне много народных песен о любви, песен, воспевавших женщину. Слово «поле» он произносил каким-то особым тоном, глаза его при этом широко раскрывались и излучали странный блеск, грудь приподнималась, ноздри вздрагивали, и он жадно вбирал в себя воздух, словно вдыхал аромат полей. За этим следовал глубокий вздох и длинная мелодия на свирели.