Юрий Герт: Лабиринт

— Белое пить будете?

— «In vino veritas»,— вздохнул Сашка, заканчивая в уме сложные подсчеты.— Увы, но мы не будем пить белого, девушка!..

Она по-цыгански передернула плечами и, оскорбленно вильнув задом, поплыла к буфету. У нее был очень красноречивый зад. Им было можно выразить все, даже презрение к нашим студенческим карманам.

Мы заходили сюда редко, довольствуясь институтской столовкой и — в день стипендии — кафе-закусочной, расположенной в подвальчике, с окнами вровень тротуару; мы ели там жареную треску, дули жигулевское, спорили о статьях Эренбурга и очерках Овечкина. В ресторан мы являлись в исключительных случаях, когда требовалось восстановить равновесие между собой и миром. Наши сбитые подошвы нежились, ступая по ковровым дорожкам, крахмальные скатерти топорщились на столах, узкие серебряные сковородки фыркали маслом, и вино в бокалах играло веселыми огоньками. Жабрин в своей конурке отсюда казался не более реальным, чем облачко дыма.

Зал наполнялся. Посетители шумно двигали стульями, тренькали ножами, подзывая официанток. Аккордеонист заиграл «Голубку». Его звали Вася-милиционер. Он и в самом деле днем дирижировал полосатым жезлом на перекрестке перед универмагом, а по вечерам играл в «Золотом руне», и при этом лицо у него становилось добрым, глупым и совершенно счастливым.

— За Гамлета!— сказал Сашка, разливая портвейн,— К черту Жабрина — да здравствует Гамлет!

Первая стадия опьянения у Сашки всегда была связана с Гамлетом. Он третий год занимался гамлетовским вопросом. Об этом знали все в институте. Он гордился тем, что получает книги по Шекспиру из Москвы, по межбиблиотечному абонементу.

Мы выпили. Я спросил:

— Как поживает принц Датский?

— Скоро,— сказал Сашка.— Я кончу доклад через две недели. Это уж наверняка.— Так он отвечал каждый раз. Я усмехнулся. Он перехватил мою усмешку, положил вилку и нахмурился.

— Гамлет!— сказал он строго.— Гамлет! Понимаешь ли ты, что такое — Гамлет? Гамлет — это и ты, и я, и мы все, все человечество. «Быть иль не быть? Вот в чем вопрос. Достойно ль смиряться под ударами судьбы иль надо оказать сопротивленье — и в смертной схватке с целым морем бед покончить с ними?..» Каждая эпоха отвечает на это по-своему. Каждая эпоха и каждый человек. Я должен добиться синтеза!..

Я смотрел на его личико захмелевшего ангелочка и думал о том, что мне уже двадцать два. Что я пишу рассказы, которых никто не печатает. Что завтра надо слушать лекции, выпускать стенгазету, готовиться к семинару. Что через год, даже меньше, я поеду в глухой район. Буду учителем. И вопрос «быть иль не быть» решится сам собой.

— Давай выпьем,— сказал я.— За Гамлета мы уже пили, давай выпьем за Горацио.

Мы отпили из бокалов.

Сашка сказал:

— А теперь за Офелию.

Я сказал:

— Лей поменьше. Мы еще должны выпить за Лаэрта, Гертруду, Клавдия и Полония.

— Нет,— сказал Сашка,— к черту Клавдия. За Клавдия и Полония мы пить не будем. Лучше за могильщиков.

— Конечно,— сказал я.— За могильщиков — это уж обязательно. Только хватит ли у нас презренного металла? Ведь мы забыли о Фортинбрасе...

— Стоп! — сказал Сашка, в мистическом ужасе округляя глаза.— Мы забыли о Фортинбрасе? Мы будем элементарными скотами, если забудем о Фортинбрасе!..

И мы вытряхнули всю мелочь из карманов. Но тут Сашка сказал, вглядываясь куда-то поверх моего плеча:

— Вот она, твоя Офелия.

— Тебе начинают мерещиться призраки?..— сказал я.

— А ты обернись,— сказал Сашка.

Я обернулся. И увидел Машеньку. Вместе с Олегом. Он шел позади, небрежно кивая кому-то в зале.

Я перевернул пустой бокал кверху донышком. Забавно, подумал я.

Никогда я не сидел с ней в библиотеке, не читал Пешковского, никогда не провожал на Плеханова 26 — ту Машеньку, которую видел теперь.

Мне казалось, все смотрели не на нее, а на меня.

Она двигалась но широкому проходу, смущаясь и еще больше хорошея от смущения,— она шла как по проволоке — прямо, словно боясь оступиться, оглушенная шумом и ярким, наглым светом. Но было в ней что-то непривычное, чужое — сейчас, когда она проходила по ресторану, рядом с Олегом, и даже в давно мне знакомом серебристо-пепельном, закрытом до шеи платье я ощутил вдруг затаенное бесстыдство, — так дразняще оно облегало ее легкие бедра, талию и маленькую грудь,

— Что ж, выпьем за Офелию?— предложил Коломийцев, кротко поджимая румяные губы.

— Скотина, — сказал я.

— А ты что, не знал?..