Дино Буццати - Избранное

— Мастерски сработано! — с одобрением заметила хозяйка. И тут же по ассоциации перевела пристальный взгляд на меня. — А не попробовать ли и с этим?

— Да, да, попробуем! — подхватила рыжая.

— Нет, умоляю вас! Я же здесь по делу.

Грозная оценивающе посмотрела на меня.

— Ну, давай вынюхивай, записывай. Когда понадобится, я тебя разыщу… Побегай малость, это только на пользу.

Странные, однако, дома там, куда меня поселили на жительство. С фасада — зрелище великолепное. Густой пушистый снег, канун Рождества. Кругом разноцветные яркие лампочки, фонарики, предпраздничная суета, аппетитные колбаски, все блестит, переливается. Конечно, из такого далека не различить лица людей — веселые они или грустные, но движение, волнение, лихорадка сразу заметны. На подоконнике потягивается сонный кот, разнежившийся на теплом майском солнышке, время — половина одиннадцатого — самое благоприятное для воротил экономики в торжественных сверкающих вестибюлях биржи, банков, где косые лучи солнца смешались с кольцами дыма от «Мальборо» и «Пэра» с фильтром. А октябрьские сумерки, когда небо голубое и бездонное и заходящее солнце умирает на окнах и совсем новых алюминиевых крышах, а в университете начало учебного года, сулящее столько романтического и прекрасного, и она ждет его среди облетевших листьев парка в такой прелестной дорогой шубке! А зеленые зори, насквозь промытые, продутые ветром, от которого поскрипывают вывески в портовых закоулках и пенятся, завихряясь, маленькие упрямые волны, гортанные сирены, игра теней, зеленый гул садов — все вызывает желание работать. Так по крайней мере кажется, если смотреть издалека.

Кажется. Но существует и другая часть дома, его внутренности, чрево, утроба, тайны людские. Нет ни Рождества, ни майского солнца, ни хрустальной зари, а только мутный однообразный серый свет во дворе, падающий сюда, словно в бездну, в половине третьего, или без четверти пополудни, или же в унылые четырнадцать сорок теплого, разнеженного, проклятого воскресенья.

Видите, прямо под нами, на левой стене с таинственными окнами, тот самый проход, по которому свет с трудом просачивается внутрь. Туда, где гнездятся человеческие существа, думая, что их никто не видит. За стенами, на улице, оживление, снующие машины, деньги, энергия, ожесточенная борьба. А здесь, во дворе универсальных общежитий, наше с вами убогое одиночество.

Сбоку открытое окно девятого этажа. Некое подобие шкафа и в нем — ребенок. Некрасивый, лет шести, он сидит неподвижно на полу, хорошо одетый, среди разбросанных игрушек — гусят, кукол. Отец на работе, а мать там, с кем-то. Смотрите, он встает, такой серьезный, и медленно направляется к двери, со спины ему можно дать пятьдесят восемь лет — точно таким он будет в старости. Он хватается за ручку, крутит ее, толкает, но дверь не открывается: они заперлись на ключ с другой стороны. «Мама, мама», — зовет он, но только два раза. Сосредоточенный и ужасно серьезный, он возвращается на середину комнаты, берет с пола какую-то куклу, отсюда не видно — какую, но, раздумав, тут же бросает. Снова усаживается на корточки, с легкостью, доступной только детям, в окно не глядит — знает, что это бесполезно, — а смотрит куда-то в угол, который тоже отсюда не виден, смотрит пристально, потом слышится пронзительный веселый голосок — «ой, ой». И снова молчание. И только видно, как взлетают и сжимаются ручки на полу из линолеума, будто малыш хочет схватить, поймать что-то, чего нет, и тихо-тихо всхлипывает.

Восьмой этаж, огромный кабинет, электронная мебель, за письменным столом человек правит рукопись доклада, но ручка неподвижна. Ему сорок пять лет, он в очках, с усами, богат, привык повелевать. Место секретарши пусто, ушли комиссионеры, заказчики, доверенные лица консорциумов, советники, делегаты, посланники Америк, банкиры, полномочные представители, наступил вечер. Работа окончена, и никому он больше не нужен. Молчат пять черных утомленных за день телефонов, человек смотрит на них с тревогой и ожиданием, с затаенной надеждой, неужели мало ему того, что у него есть, громадного, величественного, прочного, вызывающего зависть? Чего ему не хватает? Свободы? Безрассудства? Молодости? Любви? Наступает, наступил вечер, я вижу, как он, важный, влиятельный, грозный, берет один за другим черные телефоны, ставит к себе на колени, гладит, ласкает их, словно ленивых, избалованных котов. Ну же, трещите, звоните, вызывайте, изводите меня, старые верные соратники, свидетели стольких баталий, но не надо цифр, платежей в рассрочку, хоть раз поговорим о чем-нибудь незначительном и вздорном. Но ни один из пяти котищ не шевелится, упрямые молчаливые затворники не хотят отвечать на прикосновение его холодных рук. Там, в обширном царстве за четырьмя стенами, все его, конечно, знают, всем известно его имя, но сейчас, когда подступает ужасная ночь, никто не ищет, не зовет его: ни женщина, ни голодранец, ни собака, — никому он больше не нужен.