Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

…Анна, Анна! Ты молчишь, ты мертвая, далекая, а я не знаю, что делать мне… Что делать? Я не знаю…

Болото тянет, влечёт меня… смерть зовёт…

А сонно, сонно, сонно…

Машина уходит в елань…

Но я успеваю…

Я открываю с трудом тяжкую, всю в хляби, в глине, в иле, в тесте-перегное болотистом, дверь и встаю на какой-то камень…

Откуда здесь камень? валун?..

Но я спасаюсь… Но я не знаю, радоваться ли мне…

А сонно, сонно… болото тянет… как сырое тесто…

И метель все заметает, заволакивает…

Я почти не вижу, а только чую, как машина моя пропадает, погружается, исчезает… вместе с чемоданом Эф…

Вместе с Анной…

Это — анина матушка-кружевница Людочка Кашина насылает оттуда летучие кружева свои…

Да!..

Сонно!..

А в кружевах ледяных сонно…

… А я уже хочу вечного сна…

… Сонно… Я стою на болоте в метели… Не знаю, куда идти… И зачем?

Но метель жалеет меня… Она утихает…

Метель любит меня, и я вспоминаю, как она играла, резвилась, плясала со мной покорно на дороге, и вот она опять помогает мне…

Открывает мне болото метельное, а иначе я бы заблудился…

Это Людочка Кашина оттуда пожалела меня… Убрала, уняла свои кружева…

Я иду по болоту по следам моей машины и выхожу к лиственнице… И тут, в снегу молодом, на низких кустиках стелющихся, остроконечных, вижу темно-гранатовые крупные капли — это клюква.

Я набираю горсть кровавых, ярых ягод и кладу их в рот, — их упругая, обильная сладко-кислая мякоть живительна и свежа — она возвращает меня к жизни что ли… как мало надо человеку что ли…

Но потом я вспоминаю анины слова о самой крупной клюкве на Блудовом болоте, явившейся, родившейся от убиенных, незрелых, советских солдатиков — и больше не подбираю клюкву с низеньких матерчатых кустиков ее…

Но солдатики и с того света помогают мне, обернувшись спасительной ягодой?.. Да!..

И я ем их клюкву и люблю их… и помню их…

…На попутных машинах редких я добираюсь до дома своего…

Дверь дома почему-то открыта, но я не обращаю внимания ни на открытую дверь, ни на ямы, оставшиеся от голубых елей наших майских…

Мне так страшно входить в пустынный дом мой…

Дом мой стал мне чужим…

Теперь он вечно будет напоминать мне о ней…

Теперь он будет вечным, больным для меня, памятником ей…

На болоте ведь не поставишь памятника — и памятником будет мой дом…

Живой памятник — и я в нем…

Я вхожу в дом.

У двери лежит конверт. Я поднимаю его — он полон денег…

Это мусорный олигарх Николай Ивлев, которого я так и не увидел, прислал мне деньги за выкопанные, угнанные голубые ели наши майские…

Теперь я могу поставить памятник Капе… и Анне…

О Боже! Что это?..

…А на волчьей шкуре у камина лежит Анино клетчатое платье…

Почему она бросила его на шкуру? Она ведь была очень аккуратной…

Значит, она знала, что не вернется назад?.. Или просто хотела, чтобы я пришел и сразу увидел мое самое любимое платье и вспомнил ее?..

…Анна! Я вспоминаю… вспоминаю…

Я беру в руки твое платье — в нем твой девичий, полевой, льняной, пшеничный, сокровенный дух, запах…

Я зарываюсь в этот летучий, кроткий, быстротечный запах, запах, в эти обреченные ароматы ушедшего навек хозяина…

Анна! я зарываюсь в твои пшеницы, в твои льны, в твои лесные колокольчики, в твои стога золотые, а потом гранатовые — увы, увы — гранатовые…

Анна, прости, прости…

Я знаю, знаю, что ты не любишь, когда люди плачут…

Но… Но я плачу…

Нестерпимо жить в доме, где она жила…

Нестерпимо бежать из дома, где она жила…

Как будто рухнула высоковольтная линия, и вокруг кипят, кишат оголенные провода…

Господь! и куда мне средь них? куда?..

…Потом я уснул у ледяного камина на шкуре волчьей вместе, в обнимку с ее платьем и проспал много ночей иль дней — не знаю, не знаю, не знаю…

…Потом я проснулся и опять стал собираться в дорогу…

Я взял с собой только небольшую сумку, положил в нее самые необходимые вещи, потом положил анино платье…