Тимур Зульфикаров - Земные и небесные странствия поэта

Но матушка, не задумываясь, закрыв лицо руками, как будто это могло помочь, бросилась в горящую кибитку.

И вынесла слегка обгоревшие рукописи и радостно улыбнулась: “Успела! Успела! Успела!.. Тут все богатства таджикского великого языка!..”

Она успела спасти рукописи, но и успела надышаться невозвратимо огнем, и опалить горло и легкие насквозь, намертво…

Она тут же, во дымном моем дворике, в нашем дворике, где далеким, вечным, неупиваемым медовым летом я спал на железной кроватке и где её ночное лицо в звездах плыло, витало, любило надо мной, — она тут же тихо опустилась на землю горячую от близкого пламени, и тихо, улыбчиво померла… преставилась… отошла к тем звездам…

Еще она спасла от огня мою детскую обгорелую подушку, которую я потом забрал в Москву…

…Матушка! Матушка! Зачем спасать из огня рукописи, когда в огне горят человеки…

Иль Слово выше человеков?..

О Боже!..

Опять я не знаю, не знаю… не ведаю…

Опять доселе я наяву вижу тот горящий дом и матушку мою, хлопочущую близ него…

О Боже…

Этот дом вечно будет гореть и матушка вечно будет стоять близ него…

Я не успел тогда из-за войны…

И только через несколько дней на военном самолете я прилетел с Памира в Душанбе, чтобы забрать матушку свою и похоронить её на Серафимовском кладбище в её родном Ленинграде, где она родилась и где завещала похоронить её рядом со своими родителями… моими дедом и бабкой, которые погибли от голода в ленинградскую блокаду…

Я не успел…

…И вот я сижу в родном дворике-хавли своём около еще тлеющего пепелища своего и не знаю, как отвезти матушку свою на аэродром, откуда военный самолет улетает в Москву, и я договорился с летчиками о том, что они возьмут нас…

Я не успел…

А в городе — веселые, хмельные бои, и на улицах нет ни одного человека — все попрятались в домах своих пугливых, и боятся даже выглядывать из окон, потому что снайперы, накурившиеся от страха анаши, таятся, переспело, червиво висят на деревьях и стреляют зорко и бессмысленно во все живое…

Но у меня нет дома и окон его, и я спокойно гляжу на пустынные улицы, по которым иногда проносятся танки и грузовики с вооруженными джигитами…

Но снайперы не стреляют в меня, потому что я не прячусь и не страшусь, а хочу пули, хочу смерти…

И тревожусь только, что если убьют меня — то кто похоронит матушку мою…

Есть изреченье суфия Ходжи Зульфикара: “Пуля родины слаще халвы чужбины!..”

И я жду пули…

Чтобы утихнуть рядом с матушкой моей…

Но кто тогда похоронит нас в безлюдном городе?..

…Вот тут-то я и увидел на пустынных улицах того человека с велосипедом.

Он брел, держась за руль, и медленно, неверно катил перед собой старенький велосипед “Пенза”.

А на раме велосипеда в белой простыне, безвольно свешиваясь по обе стороны рамы, двигалась, качалась тяжко какая-то ноша…

Я сразу понял, какая это ноша, и куда он катил велосипед.

Я выскочил из своего дворика и догнал путника с велосипедом.

У него было прекрасное, чистое лицо русского человека с вечновиноватой, извиняющейся, русской улыбкой…

Словно он был повинен в гражданской войне и в этих смертельных, пустынных улицах…

Много говорят о русском пианстве лютом и хамстве грубом.

Я много видел русских пианиц, но за всю мою жизнь не видел ни одного русского хама…

Может быть, мне повезло?..

Не знаю, не знаю…

…А он продолжал улыбаться виновато, мучительно, извинительно, показывая на велосипед:

— Вот моя жена… Раиса Максимовна… Еще совсем молодая, а не вынесла этой войны… Похоронить некому… Все спрятались, машины нет…

Я ждал, ждал — и вот пошил из простыней, вместо гроба, саван и везу её на кладбище…

Он улыбается, извиняется, склоняется, мается…

Мы одни на улицах…

Иногда проносятся грузовики с хмельными, кричащими джигитами…

В руках у них автоматы… Они кричат от страха быть убитыми, от жажды убивать, от щедрой, веселой, кудрявой анаши…

Иногда они стреляют по осенним, золотым деревьям — листва летит — досрочный листопад сыплется…

Пробитый пулями военный листопад… Листопад гражданской войны…

…Брат, и ты на Руси стоишь под этим недозрелым листопадом… да! да!..

Потом мимо нас прогрохотал танк. Вдруг круто остановился около нас. Повел на нас зияющим стволом. Дуло-жерло жадно встало около лица моего…

Тогда я гулко, яростно плюнул в дуло… в жерло…

Тогда танк рванулся и ушел… Обидчивый… Алчный… Не захотел он тратить снаряд на одного человека… На меня и пули хватит…