Владимир Максимов - Ковчег для незваных

В беспорядочном галдеже застолья по-обыкновению преобладал пропитой басок Пономарева:

— Ты меня слушай, Красюк, ты еще под стол пешком ходил, когда я уже в органах работал, в коллективизацию чуть не по всей Украине кулачье чехвостил, долго будут Пономарева помнить, кровососы мужицкие! Я с самим Всесоюзным старостой, товарищем Калининым Михаилом Иванычем, лично, как с тобой, за ручку здоровкался, тогда еще целая была, рубала врагов народа без пощады и снисхождения! Я в заградотрядах целые фронта от паники выручал, мне генерал Серов своей рукой медаль на грудь привинчивал, кабы не шальная мина, до каких чинов дошел бы, а ты говоришь!

Замполит, хохол, себе на уме, с вечной, будто приклеенной к тугому лицу хитроватой усмешкой, не поддаваясь хмельной развязности, покладисто приноравливался к хозяину:

— Мы за старыми кадрами, как за каменной стеной, Василий Кондратыч, поперед батькА в пекло не лезем, от старой гвардии ума-разума набираемся, крепко сталинские заветы помним, без вас, без вашего опыта нам никак не обойтись, зелены еще, учиться надо…

Кадровик время от времени корректировал разговор, вставлял словцо-другое, не проявляя, впрочем, особого азарта или заинтересованности:

— Какой же может быть порядок среди контингента без дисциплины? Единоначалие — наш закон, без него пропадем, как цуцики, каждый должен знать свое место. Что бы мы в войну делали, если б без железного порядка? Спасибо вождю, вправил мозги, научил жить.

Разговор, то затихая, то вновь раскручиваясь, слился вскоре в сплошной гул, из которого в конце концов опять выделился пономаревский голос:

— Чего, спецчасть, заспешил? Или наша компания не по нраву, правду говорят, гусь свинье не товарищ… Иди, иди, паря, проветри шарики, а то, гляжу, они у тебя на холостом ходу крутятся…

Через минуту горбун появился в рубке, встал сбоку от Федора, засопел сердито, глядя впереди себя:

— Нажрутся, черти, мелют языком чёрт-те что, управы на них нет. Хорошенький пример контингенту показывают! Не хозяйство, а кабак круглосуточный! — Пожевал губами, скосил колючий глаз на спутника.

— Ты, Самохин, слушать — слушай, да только помалкивай, твое дело солдатское: что видел, что слышал — военная тайна, роток на замок, как говорится, ясно?

— Наше дело сторона, — в тон ему, чтобы только отвязаться, сказал Федор, — не мы пьем, не нам похмеляться.

Катер послушно брал к берегу, остров матерел, расцвечивался, дымная шапка над конусом сопки всё плотнее застила небо, отбрасывая окрест скользящую, в редких распадах тень.

— Не нравится мне что-то в последнее время эта печка, — кадровик говорил, словно про себя: глухо, задумчиво, с расстановкой, — копоти больно много, не загудеть ли собралась? Если по-настоящему разойдется, костей не соберем, такая у нее слава. — По резкому, в кустистой щетине лицу горбуна промелькнула издевка. — Не боишься, Самохин?

— Волков бояться — в лес не ходить, — по-прежнему норовил отговориться Федор, — как на фронте у нас говорили: позади Москва — отступать некуда, приказ — стоять насмерть! — Он сбросил скорость, плавно выруливая к пирсу. — Чему быть, того не миновать.

— Ну, ну, Самохин, ты, я гляжу, за словом в карман не лезешь! — У того явно пропала охота продолжать беседу, — все нынче разговорчивые сделались, война разбаловала, укорачивать пора. — Кадровик с пристрастной цепкостью следил за тем, как Федор причаливал, швартовался, глушил машину. — Знаешь свою работу, Самохин, хвалю. — Прежде чем сойти на пирс, горбун в последний раз обернулся к нему, посветил на него в упор упрямыми глазами. — Запри их, пускай у тебя проспятся, чтобы на людях в таком виде не показывались, головой отвечаешь, Самохин, понял?

И, не ожидая ответа, резко застучал каблуками сапог по деревянному настилу пристани, будто целую жизнь только и делал, что отдавал приказы во все стороны.

Федору даже заглядывать не пришлось в каюту, доносившееся оттуда похрапывание говорило само за себя. Осторожно, чтобы не разбудить спящих, он задраил входную дверцу и, не задерживаясь более, подался на берег.

Дома Федор никого не застал. Он заглянул к Овсянниковым, но дверь у них тоже оказалась на замке. День на дворе стоял нерабочий, гостевать им ходить было не к кому, поэтому гадать Федору не приходилось: «Опять у Матвея сборище, — решил он, — нашли себе забаву!»

Вскоре после той их первой встречи в чайной Федор стал замечать, что старики его наладились подолгу отлучаться на выпасы к Загладину, приохотив к этому и соседей. Сначала он лишь посмеивался над старческой блажью: чем бы дитя ни тешилось! Но со временем его все чаще посещало неясное предчувствие перелома в своей судьбе, который непостижимым пока образом связывался в нем именно с этими родительскими бдениями у Матвея. Порою Федора даже подмывало самому пойти туда, прикоснуться к запретному, заглянуть в бездну, но всякий раз, когда он уже было решался, обязательно возникала какая-нибудь помеха, отвращая его от пугающего соблазна.