Игорь Мощицкий: Иосиф и Фёдор

– Как скажешь, – вздохнул он.

Показалась его станция. Перед тем как выйти, он произнес странные слова:

– А знаешь, моя карьера совершенно кончена.

Я был поражен. Ему только исполнилось пятьдесят лет. Возраст расцвета для ученого. Его карьера развивалась, дай Бог каждому. В двадцать пять лет – кандидат наук, в двадцать девять – доктор наук, в тридцать один – проректор института, далее заведующий знаменитой в стране кафедры. Я знал людей, у которых мечтой всей жизни была кандидатская диссертация. А тут к пятидесяти столько сделано. Кем он еще хотел стать? Директором института? Академиком? Консультантом в ООН? А если хотел, почему не стал? Кто-то притормозил? И если это так, кто и почему?

Точного ответа на эти вопросы я не узнал никогда. Зато мне известно другое: остановка в карьерном росте для мужчин смертельно опасна.

Проводить Гришу пришло много народу. У женщин на глазах были слезы. Ректор Технологического института глубоким басом произнес прочувствованную речь. За ним стали выступать сотрудники и друзья Гриши. Больше всего меня тронула речь одной из его студенток:

– Нет, вы не умерли, Григорий Ильич! Вы всегда будете с нами, – воскликнула она в конце своей речи с комсомольским задором.

“Не к каждому новопреставленному профессору обращаются с такими словами молодые девушки”, – подумал я.

После похорон Гриши мы с Федей не виделись года три. Но однажды он оказался поблизости от моего дома и зашел без звонка. Мы выпили по рюмочке и вспомнили Гришу и еще двух сокурсников, которые ушли из жизни следом за ним.

– Дожили. Встречаемся, как сказал Бродский, только на “панихидах по общим друзьям, идущих теперь сплошною чередой”, – сказал Федя.

– Ты сам виноват, не звонишь. А тебя не найти. Мобильником не обзавелся, а по тем номерам, которые у меня есть, тебя никогда нет, – упрекнул его я.

– Ну, вот же, я пришел.

– Раз за три года.

– Жизнь стала такая. Деньги надо зарабатывать, чтобы детей кормить. Зарплаты не хватает. Никогда не думал, что при капитализме будет так трудно.

– Да у нас дурной капитализм.

– Это точно. Но до нормального капитализма мне уже не дожить.

– Доживем, – попытался я приободрить Федю.

Мы выпили еще по рюмочке, а потом он вдруг спросил:

– Слушай, раз уж мы вспомнили Бродского. Ты не знаешь, в каком его томике напечатано стихотворение “Художник”? Ну, то, которое давным-давно мы вместе слышали из его уст в редакции газета “Смена”.

– Не знаю. Может быть, ни в каком, – неуверенно ответил я.

– Почему? – удивился Федя. – Ведь хорошее стихотворение.

– Хорошее, – согласился я. – Но Бродский не включал в свои сборники ранние стихи. Видимо, считал, что давно их перерос. Возможно, и стихотворение “Художник” не включил. Впрочем, так ли это, я точно не знаю.

– Он перерос, а я – нет. Ты ведь это стихотворение знал когда-то наизусть?

– Знал.

– Вот и прочти.

– Да я его давно забыл.

– А ты напрягись, и вспомнишь.

Я напрягся.

– Ну что, вспомнил? – спросил Федя.

– Только последние три строфы. И то не ручаюсь за точность.

– Все равно прочти.

– Ну, если тебе нужно…

– Очень нужно.

– Что ж, попробую.

Мы выпили еще по рюмочке, и я прочитал, казалось, давно забытые строчки:

Он начал бродить по селам,

По шляхтам,

Желтым и длинным:

Он писал для костелов

Иуду и Магдалину.

И это было искусство.

А после, в дорожной пыли,

Его

Чумаки сивоусые

Как надо похоронили.

Молитвы над ним не читались,

Так забросали глиной.

Но на земле остались

Иуды и Магдалины!

Федя был рад, что услышал, казалось, навсегда потерянное для него стихотворение, пусть в неполном и, возможно, искаженном виде. У него даже просветлело лицо.

– Ты доволен? – спросил я.

– Очень доволен, – ответил он и благодарно улыбнулся.

Я решил, что самое время узнать то, что меня мучило уже много лет.

– Тогда в качестве гонорара ответь на один вопрос, – загадочно начал я.

– Отвечу на любой.

– Отлично. Но вначале вспомним Дулево.

– Ой, не надо, – поспешно сказал он.

– Но почему? – удивился я.

– Потому что недавно я вспомнил Дулево и чуть не прослезился. А сейчас, когда мы немного выпили, подавно могу заплакать.

– Плакать не надо. Просто у меня вопрос. Ты мне говорил там, что не веришь ни в Бога, ни в диамат.

– Я так говорил? – удивился Федя. – Не помню.

– Говорил, говорил. Ты тогда еще утверждал, что идеи носятся в воздухе. И в доказательство приводил закон Лоренца-Лоренца.