Наталья Алексютина: Исповедь рецензента

Поначалу, не понимая задачи, я вполне логично уничтожаю шероховатости, ошибки, не трогая повадки, внешность героев, и уж тем более не решаясь провоцировать их на действия. «Муравьев» это настораживает, и они, в конце концов, замечают мне, что сокращать текст нельзя, а увеличивать количество страниц можно и даже нужно. Чувствуете разницу? Поскольку для меня ясно отличие между литературным творчеством и редактированием художественного текста, то я тотчас удаляюсь со сцены, однако моей приятельнице занятие по переписыванию чужого убогого текста доставляет удовольствие. Она совершенно справедливо считает это творчеством. Ей лестно, что «муравейник», парализованный собственным бесплодием, пользуется ее тщеславием обывателя. Чтобы не терять сноровки, моя приятельница гигантскими порциями поглощает детективы, без зазрения совести заимствуя обороты, ситуации и поведенческие нюансы в своей работе над текстом. Нет сомнения, что также поступают остальные «писатели», вовлеченные в «муравьиную» деятельность. В конечном итоге, читатель читает фактически один и тот же роман, разве что с некоторыми вариациями. Интриги и персонажи перетекают из одной серии в другую, приедаясь, как приторный зефир.

Кто-то возразит, что легкий жанр никогда и не претендовал на высокое звание литературы (исключения: Эдгар По, Жорж Сименон), но вот показательный факт: расставаясь с так называемым организатором, я не удержалась, спросила: имеет ли какое-либо значение для них профессиональная квалификация человека? Неужто неважно, кто сочиняет роман: филолог или военнослужащий? Организатор самоуверенно заявил, что они приглашают к своей работе всех, но предпочтение отдают самородкам. Только, дескать, самородки, способны придать тексту окраску художественного произведения высокого уровня. А сколько их в матушке-России? Не счесть! Если они вызываются продолжать «Евгения Онегина» и «Войну и мир», то расцветить хилую «солянку» какой-то личинки им раз плюнуть. В таком случае, заметила я, дешевые детективы нужно выпускать с пометкой «народное творчество». На этом мы с организатором простились навсегда.

Я соглашусь с невидимым оппонентом, готовым доказать мне, что ситуация, скорее, смешная, чем драматичная. Разве не весело читать то, что создано в несколько этапов несколькими людьми с подчас противоположными темпераментами? По крайней мере, грамотному человеку интересно уже не само повествование, а поиск глупостей и оплошностей, допущенных в нем. И потом, в затее коллективного творчества есть своеобразная польза: доморощенный литератор, который никогда бы не помыслил о выходе на широкую публику, реализует свои амбиции, приглашаясь к соавторству. Неприятным в этом случае может быть только одно: его фантазией, еще свежим восприятием жизни «муравьи» питают жирную личинку. Не отягощенная литературными способностями, та раздается до размеров литературного имени. И… продолжает высасывать идеи из бедного, очарованного вниманием «самородка».

Поэтому, взяв в руки очередной вожделенный детективный роман, дорогой читатель, не обольщайся талантом автора, а подумай, скольким людям он обязан за имя на пестрой обложке и преисполнись гордости от сознания, как неистощимо литературно одарен великий русский народ.

В день открытия в 1811 году Царскосельского Императорского лицея деревья прихватил легкий морозец. А в 2002 году на тот же календарный день 19 октября выпал день тусклый, с проседающим от влаги небом.

У маленького вокзала никто не выстраивался в очередь на автобус, следующий до Екатерининского дворца. Водитель на мою просьбу остановиться рядом с Царскосельским лицеем уныло откликнулся: «В Пушкине много учебных заведений» — «Нет, — возразила я. — Такой один, в нем учился Александр Сергеевич…» — «А мне по барабану», — последовал ответ. Под мерный гул двигателя во мне застучала барабанная дробь детского стишка: «А ужасный крокодил наше солнце проглотил, проглотил, проглотил…» Но странное, еще до конца мной не понятое, ощущение потери Пушкина не прошло и у памятника светилу русской поэзии.

Жидкая, жалкая кучка ценителей пушкинского творчества старалась принять удобный ракурс перед телекамерами, а не вслушаться в тишину сада и понять, как она, эта, постылая, петербургская, слякоть, не уморила некогда музу кудрявого мальчика, да и его самого тоже. Правда, все бы искупила для нас, пусть организованная, регламентированная, но с актерскими выпадами экскурсовода, пробежка по лицею. Если бы не возвращение в конце дня домой, в реальность третьего тысячелетия. В ту самую гнусную нашу реальность, из которой современная русская литература черпает сегодня свои фантастические сюжеты.