Денис Гуцко - Русскоговорящий

Вот так: повесили арфы на вербы…

Вовек милость Его … славьте Бога небес… — и вдруг так просто, устало: при реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе. Вербы, неожиданные и трогательные. Такая понятная, сегодняшняя история с пленившими и притеснителями . Всплывало дальше что-то тёмное с сынами Едомовыми и с Иерусалимом, да и с Сионом было ничуть не яснее (память подсовывала слово «сионист», — но это, кажется, не имело отношения к делу). Зато потом — словоземлетрясение: дочь Вавилона, опустошительница! И совсем дикое, сумасшедшее: блажен, кто возьмёт и разобьёт младенцев твоих о камень! Так, со знанием дела: «разобьёт». Хрупкое ведь — именно разобьётся… как скорлупка.

Всё уже было. Этобыло. Безумие — было. Тоска возвышающая и глядящий из мрака Зверь.

И чьим-то ногтем прорисованная вдоль всего столбца бороздка. Он аккуратно вёл подушечкой пальца сверху вниз… Сколько закодировано в ней…

Анфилада времён:

было, когда-то уже было — там, в Вавилоне

и кто-то, жилец совсем другого времени, прочитав, был потрясён увиденным сквозь буквы

и он, Митя, потрясенный, вглядывается туда через его плечо.

Собирая по крохам и складывая из кусочков, Митя пристроил к прочитанному то, что помнил: Вавилонскую башню, гнев господень и смешение языков. И получилась мрачная картина с видом на развалины башни и сидящими при реках этого самого Вавилона людьми, только что утратившими способность понимать друг друга… полными слёз и готовности разбить младенцев о камень…

Сдвинувшись ближе к стене, так, что приходилось подгибать ноги, Митя ложился на живот, клал книгу в световое пятно и подпирал подбородок ладонью. Свой любимый псалом он уже знал наизусть, но предпочитал читать. Так получалось точнее. Старинные буквы «ять», старая необычно плотная бумага, сохранившая бороздку как песчаник сохраняет след динозавра… Особенно эта самая бороздка — след ногтя, след чьей-то души — она добавляла к книжной магии грубую вещественную достоверность. Слова ложились в самое «яблочко»: Вавилон начинался сразу за дверью камеры, его холодные реки журчали прямо под стеной ИВС, казалось: сейчас выглянет, а над бортиком бассейна на обледеневших ветвях покачиваются арфы.

«Вавилон. Здесь мой Вавилон».

Приходили Земляной и Тен. Приносили печенья и сахара. Постояли возле фонтана, поболтали. Тен выкурил сигарету. Ни с того ни с сего он вспомнил вдруг о драке:

— Ты молодец, х…ли говорить. Не сдрейфил. Кочеулов недавно интересовался, как всё было. Я рассказал. Он: «ну-ну», — и ухмыльнулся так. Типа, знаешь, «парень не пропадёт».

Стало быть, понял Митя, реноме не подпорчено. Наоборот, набрал очки. Теперь можно закрепиться на позиции… если дать кому-нибудь… ну, в общем, можно закрепиться на позиции. Эх, с волками жить — что в армии служить! Вот тебе, Митя, и преступление с наказанием, и реки Вавилонские, и в кольцах узкая рука.

Земляной с Теном рассказали бакинские новости: наши снова попали в заварушку — с высотного дома на грузовик сбросили горящую бутылку с керосином, угодили ровнёхонько на капот. Никого не задело. Кто-то из третьей роты (они не знали, кто) напился пьяный в карауле. А вообще наши теперь только тем и занимаются, что охраняют армян. В пекло больше не встревают. Митя слушал вполуха, они рассказывали с холодком. Происходящее там хоть и волновало, но уже не так, как раньше. Пуповина, связывающая Шеки и Баку, надорвалась. Эмбрион зажил собственной жизнью.

— Разве за этим уследишь… Армяне бегут, а их ещё и на дорогах отлавливают. Одного капитана из танковой части разжаловали: за «бабки» на армейском «газоне» армян вывозил. Короче, ничего нового.

Дня своего освобождения Митя ждал с опаской, не ощущая ни радостного нетерпения, ни алчного ожиданья. Там — знакомый хаос, беспардонный и навязчивый, и нет камеры, в которой можно от него спрятаться. Щупальца хаоса снова заскользят по нему, полезут внутрь, ломая защитные створки, тщательно обследуя каждый миллиметр души: кто? зачем? по праву ли здесь?

Вот если бы отсюда — прямо домой, в Тбилиси!

Сменялись по кругу охраняющие его курсанты, ИВС становился всё более привычен. Крысиные шорохи под нарами, тёплая грязная «дежурка», сложенные в коридоре для просушки сучья и бумага, стопки отодранного в кабинете начальника паркета, — всё это казалось теперь вполне пригодным для жизни. Неделя, вначале показавшаяся бесконечной как пытка, пробежала, шла вторая.