Денис Гуцко - Русскоговорящий

Крыши будто клювы чаек, охотящихся в шторм, упали в воду. Окунулись — и вынырнули, и зависли опять. Что-то проблёскивало там, в бурунах, и уходило ко дну. Казалось, мелькают быстрые птичьи тени. Размашистые крылья налетали, хлопали в стену — и рассыпались в брызги.

— Для карьеры пригодится… Семимесячные. А сами взяли и — в Америку. А мне тут…

«Вот, стало быть, и поговорили. Вот и подлечились пошленьким».

С каждой фразой Лапина Митя мрачнел. Дура-душа разлепила створки, выползла, мягкая и слепая, на свет. Разговорил на свою голову! Обманул тебя сломанный человек, на мякине провёл.

Ветер зашвыривал под навес холодную водяную пыль. Влажная форма липла к плечам и ляжкам. Они морщились и отворачивали лица, но вода доставала их отовсюду.

— Мне тут в этом говне, а им там… Для тебя стараемся, поймё-ёшь! Хрена лысого вас поймёшь. Головы не хватит.

За мерцанием ливня, у ворот крайнего дома стояли трое, смотрели на них. Козырёк над воротами, хоть широкий, защищал слабо; троица мокла. Подняли воротники, нахлобучили на уши кругляши кепок. Один набросил на голову пиджак. Уловив Митин взгляд, этот, с пиджаком на голове, махнул рукой — мол, иди сюда. Митя отвернулся.

«Чего надо?»

Кто-то из троих, кажется, свистнул.

«Чего? Чего приспичило?»

Вышли зачем-то в такой ливень. Стоят, смотрят. Зовут зачем-то. Не в дом же собрались пригласить, в самом деле. В этом городе, падающем крышами в воду — что могло понадобиться человеку от человека? Лучше сделать вид, что не замечаешь. И снять с предохранителя.

В переполненных сточных канавах прыгали потоки, выскакивали и разливались до противоположного края.

— А, всё равно развалится всё скоро, — сказал Лапин, уютно ложась подбородком на обхватившие ствол руки — Развалится.

Митя насторожился: что за слово выволок? о чём говорит? (Догадка — вот, мелькнула проворной гадиной под поднятым камнем. Отогнал.) Спросил безразличным голосом:

— О чём это?

— Страна наша развалится, — сказал Лапин — На части. СССР не будет, все поотделяются.

«Гад! Лишь бы ляпнуть что-нибудь, Ляпин!»

— Не говори х…ни. Никогда не говори х…ни.

Трое, топчущиеся под козырьком ворот, свистнули хором — решили, что в первый раз солдаты не расслышали.

— Сними с предохранителя, — сказал Митя.

— Зачем?

— Сними, сказал, — рявкнул он вдруг и продолжил дёргано, распаляя самого себя — Что развалится?! Что развалится?! Думаешь, это тебе… это тебе так просто, чик и нету? Думаешь…

— Ты же…

— Думаешь, как домик карточный?! Столько людей…

— Ты же сам видишь, — Лапин удивлённо поднял брови.

«Эти брови твои как хвосты кошачьи. Задрал! Не зря тебя не любят».

— Что, что я сам вижу?

— Нууу, — Лёша замялся, подбирая слово — Всё.

— Всё-о, — передразнил Митя — Где это «всё»? Здесь это между азербайджанцами и армянами, вот тебе и всё. При чём страна?

Лапин примирительно пожал плечами: ладно, мол, тебе виднее, — собирался что-то сказать:

— Ты же сам откуда-то оттуда…

В Митиных висках журчало как в водопроводной трубе. И он вскочил, перехватывая автомат обеими руками, и с размаху пихнул Лапина автоматом в плечо.

— Заткнись!

Лапин повалился на бок, беспомощно задрав ноги в лопоухих галифе и гигантских сапогах. Обе каски скользнули по ступеням и, кувыркаясь, шлёпнулись в бурлящую лужу. Дождь бил на них туш.

Пара шагов, и Митя промок до нитки. Бушлат стал тяжёлым как доспехи. Текло за шиворот по спине, по груди, за голенища. Он втянул голову и шагал широко, почти бежал вдоль бесконечных заборов, не выбирая особо, куда ступать — и не видя толком ничего. Лишь ощетинившуюся злую воду. Несколько раз он щурил в узенькие щелочки глаза и смотрел в небо: падал, летел туда вместе с каменными заборами, толстобокими домами, с голыми деревьями, растопырившими дрожащие ветви.

Скоро Митя выдохся. Под старым орехом он остановился, прислонившись к стволу, и вдруг увидел, как женщина щелкает семечки.

Окно её блестело впереди, на высоте второго этажа. За бегущими по стеклу струйками лицо было расплывчатым белым пятном. Ещё два пятна, поменьше — одно под другим. Одно клюёт из другого. Подносит ко рту, ждёт, забирает шелуху, снова клюёт из неподвижной пригоршни, подносит, принимает шелуху, аккуратно кладёт куда-то вниз. «В тарелочку», — подумал Митя.

…Крупные, не подгоревшие семечки. Слегка подсоленные. Лоснящиеся от масла. Выпуклые (они называют их: бедрастые). До́ма, когда ещё был жив дедушка, когда вечером по телевизору что-нибудь интересное и все дела переделаны, нажаривали целую сковороду семечек. Запах жареных семечек — запах праздности. Спорили, кто пойдёт на кухню в этот раз. Каждый считал себя лучшим. Заранее, за полчаса до начала…«— Ну иди, уже пора, не успеешь». Ещё дымящиеся, потрескиваюшие высыпали на газету, постланную на стул, на одинаковом расстоянии от каждого, накрывали другой газетой… «— Пусть потомятся немного, дойдут». Там же, на стуле, тарелка для шелухи. К концу фильма рыхлый чёрно-белый холмик на тарелке и солёные губы…